И ещё говорит, что не колебался. Не колебался, значит — не выбирал?
Так что же он тут делает? Чего он хочет?
— Нельзя же отказаться от такой судьбы, — возразил я. — Нет… Может, какое-то наказание и предусмотрено… Какое-то… Но — чисто гипотетически. Где-нибудь в контракте, в пункте «форс-мажор». Но это вроде извержения вулкана, падения комету, прилёта инопланетных агрессоров — то есть явлений в принципе возможных, но практически — невероятных. Как же можно, Карлик? Каким бы артист не был безумным, но… Отказаться от славы? От славы?! И где? На сцене! Когда весь путь к триумфальному завершению актёрской карьеры уже почти что пройден, осталось только одно, самое малое усилие, да и усилия-то, по сути дела, никакого делать не нужно — только лишь играть. Играть свободно, легко, беззаботно! Играть самого себя, свою жизнь, свою душу выпустить на волю! Раскрыть себя…
— Вот именно — раскрыть, — мрачно произнёс Карлик. — Не все этого хотят.
— Не все? Но для чего тогда на сцену идти? — спросил я.
«А, может, ты и впрямь в себе не уверен, слабый Карлик? Роль не даётся тебе?»
— Кто-то идёт, — ответил Карлик. — Вот так идёт, идёт… А потом… На сцене, под светом прожекторов, под взглядами зрителей понимает — не его. Не его это судьба, не его дорога, выбор — глупость, глупость, глупость… И что делать с таким артистом? Отпустить со сцены? Сорвать выступление? Оставить в живых и нарушить традиции клуба? И какой пример для других артистов! Нет… Нельзя выпустить, нельзя.
— Подняться на сцену может только доброволец, — напомнил я. — Это традиция клуба. Главное правило. Так?
— Так, — согласился Карлик. — Подняться — да. Но сойти не может никто! Сойти, уйти, уползти, как угодно, но покинуть сам, своей волей и с правом на жизнь не может никто! Это тоже правило клуба. Только один путь, только в одном направлении. И покинуть можно лишь своё тело, не сцену. А разве может быть по-другому? Ведь на сцене — такая страшная, невероятная нагрузка на слабое, хрупкое человеческое сознание, что всякое может случиться… Ой, что только может! Ты мне верь, я же сумасшедший. Я знаю, где границы сознания, я же их пересекал. И не раз… Меня уже пару раз выписывали из клиники… В третий раз я сбежал. Сюда, в клуб. Я измучен, Хорёк…
«Вижу», — с готовностью согласился я.
Мысленно, конечно.
— …Измучен… Пусть не волнуются. Сумасшедшие — только методы. Дороги, по котором идёт ум… Далеко идёт, бедный, далеко. А твой — далеко?
— Я спать хочу, — ответил я. — Давай-ка заканчивать разговоры наши… А то господин старший распорядитель придёт, а мы — как мухи осенние, еле ворочаемся. Он нам и назначит репетиции — на ночь гладя.
— Давай, — согласился Карлик.
Вот такой был сон.
Летний день, берег пруда. Утки плавают, подхватывают брошенные им с берега кусочки булок, расталкивают ряску, шлёпают широкими клювами по воде.
Велосипед мой брошен. В кустах, на берегу. Почти у самой воды. Ноги горят, будто не кровь наполняет их, а переливается во взбухших жилах густой кипяток.
— Ты допрыгался, — говорит она.
Последний, кого мы убили, оказался сотрудником прокуратуры.
Он познакомился с Никой в одном весьма недешёвом ресторане на Арбате. Мы тогда здорово поиздержались на пафосный вечер, но (я сидел за соседним столиком) — стоило того, стоило…
Он подвозил её. Конечно, к ней… То есть — они ехали к нам, к нам домой. Это ведь и мой дом… Вернее, был мой.
Я ехал за ними. Дорога была долгой. Спать хотелось…
Однажды (на светофоре) отстал, потерял их из виду, но, по счастью, она смогла. По счастью, Ника заметила, что в зеркале заднего вида что-то уж очень давно не мелькает отражение моей (теперь — ужё её) машины.
Она набрала мой номер. Сказала: «Мама, всё нормально…»
Значит, хамоватый мужик с белыми глазками и отвисшими щеками всё делает правильно. Едет туда, куда надо.
Всё прошло гладко. Она сказала, где припарковать машину. Конечно, я успел их обогнать. Конечно, он едва стоял на ногах.
И куш был тот, что мы ожидали. Всё хорошо, всё правильно…
«Простая у нас жизнь?»
Вот тут-то и выпало из кармана пиджака удостоверение сотрудника прокуратуры. Три полоски цвета «Аквафреш», гадкая рожа — глаза на фотографии получились особенно хорошо. Прямо — как живой.
