Действительно, куда бы он мог смыться? Если бы мы были на передовой и он вот так бы исчез, тогда другое дело. Но зачем смываться отсюда?
— Ну, мало ли куда, — неопределенно сказал Воеводин. — А потом нам отвечать… Пойдем поглядим. К тому же в гальюн надо.
— И я с вами, — поднялся Казанцев.
Втроем мы прошли коридором и вышли из казармы. Снег вокруг сверкал голубоватым пламенем, а небо было белым, с огромным, лишенным четких очертаний синим кругом луны. Там в казарме казалось, что за стенами стоит глухая черная ночь — как только начало смеркаться, окна завесили маскировочной бумагой. Когда мы вышли, морозный свет улицы, который сгущался лишь в глубине пространства, был неожидан, и мы постояли, привыкая к нему, вдыхая горький и свежий запах, как едкий перец, обжигающий рот. Пока мы так стояли и делали свое дело, за углом школы послышались голоса. Это был нестройный гул, но в нем можно было различить то женский всхлип, то слабый вскрик. Наверное, мы услышали этот гул одновременно и переглянулись, словно проверяя, не померещилось ли нам.
— А ну пошли, — решительно сказал Воеводин.
Мы свернули за угол. Здесь вдоль забора стояли женщины, их черные фигуры хорошо были видны; в телогрейках, обмотанные платками и другим тряпьем, они были похожи на больших диковинных птиц, которые сбились в общую стаю, образуя нечто вроде круга, и прижимались друг к другу спинами; неровным кольцом окружали их люди в солдатских шинелях. Над этой массой колыхались рваные клубы пара. Женщины ели. Одни грызли сухари, слизывали с ладоней крошки, некоторые выскребали из котелков давешнюю капустную похлебку. В этой небольшой толпе мы увидели Кошкина. Одной рукой он держал вещмешок, а вторую протянул, подставив ладонь, чтоб женщина, которая стояла рядом с ним и грызла сухарь, не обронила крошек.
Мы стояли совсем близко от них, но они не обращали на нас внимания.
Я сразу понял, что происходило здесь. У всех ребят, кто был в нашем батальоне, отцы, матери, сестры жили далеко от этого города, а вот у тех, кого совсем недавно призвали и давали нам в пополнение, родные были тут же, и они приходили сюда, к казарме, чтобы получить хоть кроху от солдатского пайка, потому что он побольше, чем гражданский.
Женщина, которая стояла рядом с Кошкиным, подняла голову, приоткрыв рот, и он бережно ссыпал ей с ладони все, что на нее попало. И когда она вот так откинула голову, мы хорошо увидели ее белое, немного вытянутое, с большими глазами лицо; оно было молодое и, если бы не эти глаза, совсем такое, как у мраморных греческих богинь, копии которых всегда стоят, стыдливо прикрыв груди, в каждом областном музее изобразительных искусств.
Казанцев слабо охнул.
— Ты что? — спросил Воеводин.
— Помнишь Афродиту?
— Дурак, — тихо сказал Воеводин и сделал головой знак: мол, нам лучше уйти.
И мы пошли, стараясь ступать мягче и не скрипеть снегом.
Шустов что-то понял по нашим лицам, когда мы вернулись.
— Что там? — спросил он.
— Женщины, — ответил Воеводин, укладываясь.
— Интересно, — вздохнул Шустов. — Сто лет не видел женщин.
— А ты их никогда не видел, — ответил Воеводин.
Шустов вдруг обиделся, хрюкнул тяжелым носом:
— А ты видел?
— Я видел…
Все это была правда. Кроме Воеводина, никто из нас не знал женщин, потому что мы не успели это сделать, а если кто и успел, то такое нельзя было принять в счет, а вот у Воеводина была женщина старше его, и она его любила, хотя у нее был муж, и поэтому он больше всех имел право говорить на эту тему, хотя всем нам тоже хотелось говорить об этом.
— Все равно сейчас ты ничего не можешь. И все мы не можем от голодухи, — сказал Воеводин и повернулся на бок.
И это тоже была правда.
— Она совсем как богиня, — сказал Казанцев, лежа на спине и закинув за голову руки. — Мне всегда нравились самые красивые девчонки в школе. Красота — это так много… как целая планета. Честное слово, она очень похожа на Афродиту.
— Черт бы тебя побрал с твоими выдумками, — рассердился я. — Вечно у тебя заскоки… Обыкновенная девчонка.
— Так она же замороженная, — округлив глаза, сказал Казанцев. — Это все равно что спящая царевна.
