- Я бабку твою помню, - сказала Комякова, глядя на Моцарта темными, расплывшимися от алкоголя глазами. – Хорошая была бабка.
- Хорошая, - сказал Моцарт. – Меня любила. Вставала часов в пять, наверное… Я просыпаюсь, она стоит и на меня смотрит. С любовью! Меня никто никогда так не любил! – И Моцарт заплакал.
На другой день Комяковой позвонил Яша Гинзбург и выразил желание встретиться. Но машины за ней не прислал, предложил взять такси и продиктовал адрес.
Жил Яша Гинзбург в поселке сразу за городом, в нормальном особнячке, впрочем, надо думать, довольно скромном по его возможностям. Яша, в легкой домашней куртке, поджидал Комякову у ворот, он два раза приложился к щеке Комяковой своей щекой и повел к дому по усыпанной гравием дорожке. В прихожей уже стояла жена Яши Гинзбурга. Когда-то, еще на телевидении, Яша обхаживал сначала Комякову, потом Наташу Громову, Киру, пока она не вышла замуж, по-очереди двух Ась – Уфимцеву и Розан, а потом неожиданно и очень быстро женился на худенькой молодой женщине из программы новостей. Даже фамилии ее Комякова не помнила – жена Яши Гинзбурга и все. Теперь это была не полная, а скорее распозшаяся какая-то женщина, неряшливо причесанная, с чуть припухшим лицом, в цветастом брючном костюме, тоже довольно помятом. Она также приложилась щекой к ее щеке два раза и спросила, как она добралась.
- Спасибо, отлично! – великодушно ответила Комякова.
Яша Гинзбург протащил ее по всем трем этажам своего дома, провел по всем комнатам с таким видом, как будто показывал Зимний дворец. Нормальная у него была обстановка, ничего особенного. Комякова вежливо выражала восхищение. В одной из комнат сидела девочка лет восьми и играла на компьютере. «Другое поколение!» – вскричал с пафосом Яша Гинзбург. Потом он принес груду детских рисунков, кораблики и самолетики, изготовленные его сыном, обучавшемся в одном из колледжей в Англии, и даже письма этого сына в большой коробке, отличавшиеся, по его словам, каким-то особым слогом, и все совал и совал это Комяковой под нос, прям-таки вымогая восхищение. «Замечательно! – время от времени выдавливала из себя Комякова. – Замечательно!»
Жена Яши Гинзбурга принесла еду – стандартную еду из морозильника, разогретую в микроволновке, рыбу и овощи. Жена Яши Гинзбурга улыбалась, но за этой бессмысленной улыбкой явно пряталось напряжение. Когда с рыбой и овощами было покончено, Яша бросил на жену угрожающий взгляд, та собрала тарелки и поспешно вышла. Суетливо, то и дело вскакивая и бегая по комнате, то и дело дотрагиваясь то до руки Комяковой, то до ее плеча или колена, так сказать, поддерживая контакт, он стал рассказывать ей о своих делах. При чем, сам себе противоречил, начинал сначала, делал паузы, и в течении этих пауз просто выжидающе смотрел на Комякову, чуть приоткрыв рот, как будто именно в этот момент из его рта и должно было вырваться самое важное слово, и объяснить все. В конце-концов он совсем запутался. Комякова устала и вообще перестала что-либо соображать. Возможно, Яше это и было нужно. Опять вызвали такси… Яша Гинзбург и его жена проводили Комякову до машины, по-очереди приложились к ее щеке. Щека Яши Гинзбурга прямо за эти несколько часов покрылась колкой щетиной, щека его жены была мягкой и вязкой, и напоминала пудинг.
Визит к Яше Гинзбургу подействовал на Комякову крайне неприятно и неприятно было вспоминать его вспотевший лоб и начинающуюся лысину, с начесанной на нее мокрой прядью волос, неприятно вспоминать его растерянную жену, которая в другом месте и в другое время, по свидетельству очевидцев, конечно же, вела себя иначе…
«Какое мне до них дело? – думала Комякова. – Какое дело?»
В тот же день к ней пришел Моцарт, такой же взволнованный и суетливый, как Яша Гинзбург. Он принес две видеокассеты.
- Зачем—это? – спросила Комякова.
- Посмотри, - сказал Моцарт. – Посмотри, на кого ты работаешь.
- Ладно, посмотрю… - нарочито лениво сказала Комякова.
- Посмотри! – истерично закричал Моцарт уже с порога.
Кассеты она так и оставила в ящике стола, а сама отправилась домой. На другое утро они исчезли…
