Он много видел своих соплеменников в тех краях, где родился. Там было их столько, сколько песчинок в пустыне. Они были песком, забившимся под саксаульные кусты, в трещины глиняных стен, в линялую шерсть верблюдов. Они мылись песком. Они были просоленными каракулевыми шкурками. Они были молитвенным ковриком в середине Азии. Они были ковровым узором хурджина на крестце земли. Они были худосочными от чая и сухих лепешек. Они были пылкими и пыльными. Говорили так, будто под языком нас. Как будто распух язык. Потому и постоянно смачивали его зеленым горячим чаем. Им нравилось выглядеть степенными. Начинали речь с обстоятельного вступления. Слушая, медлительно кивали головой. Кивок они заимствовали у верблюдов. Они были колотушкоголовые (долихоцефальные). На вершину бритых голов цепляли круглые, простроченные (как джинсы) тюбетейки. Тюбетейки они называли «потниками». Они были безрассудны, когда кровь била в голову,— наследственные наркоманы солнца! А так — ленивы. Они были чучелами пустыни, чумазыми, «чучмеками»! Назови так — смеялись, уверенные, что они пуп земли. Больно много они воображали о себе! Но попробуй так называть их теперь!
Теперь они не забитые, теперь они скачут наравне с другими, теперь они на других оглядываются, теперь они знают, что не одни на земле. Теперь они пришли и в другие края — лесистые, травяные, гористые. Теперь у них чувство неполноценности...
По эскалатору спускаются прекрасные звери: лисы, норки, песцы. Некоторые из них в милом заблуждении, что за ними следят охотники, притаившиеся за сугробами,— от этого они вдвойне хороши. На целый день их поглощают заводы, и днем город на красоту скуповат. Одни из «зверей» за станком, другие за столом трудятся, пока на губах не сотрется помада, пока запахи духов не сдадут смену запахам машинных масел, скоросшивателей. Эта порода «зверей» очень ценится — их охраняют на проходных строгие стрелки. По вечерам снова видим их бодрыми и свежими, словно цветы из меха, улыбок. Они раскрываются на эскалаторах, бульварах, в фойе в обилии неонового освещения. Но ничего не происходит. И растаявшие, как легкий дымок своих дыханий, усталые, увядшие и совсем уже не «звери», освободившись от туфель, как от капканов, они засыпают, и снятся им — охотники.
Что есть лабыр? Лабыр есть бремя, груз, тяжесть. Лабыр несут либо на плечах, либо на сердце. Куда несут? К концу или к облегчению. Собственно, конец тоже есть облегчение. Только окончательное. Несут свалить или свалиться. Все несут лабыр, вереницей, по возрасту, плетутся. И женщины, толстые в поясе, несут. И старики, и старухи. Основную тяжесть несут молодые. Распорядитель справедлив — он считается с возрастом и крепостью плеч того, на кого наваливает лабыр. Все несут лабыр. Некоторых давит мысль о лабыре, некоторым она, наоборот, помогает. Лабыр несут в мешках, по песку. Ноги вязнут, губы сохнут. У некоторых караваны лабыра и бубенчики. Сам хозяин сидит на горбу и вроде ничего не несет. Нет. И он несет. Несет лабыр тревоги за караван лабыра.
Другое значение лабыра — якорь.
Автобус пришел набитый до отказа. Но он был уже внутри. Протискивались с помощью колен и локтей. Никто не верил, что будет еще. Была уже поздняя ночь. Мороз, наверняка, доходил до сорока.
Автобус полз еле-еле. Он стоял у передних дверей, хоть и в тесноте, но удобно, а душу его согревала мысль, что скоро приедет в тепло. Смотрел на замороженные стекла. На следующей остановке он увидел девушку в сапожках, меховой шапке и шубке. Она была одна на остановке, топталась на окрашенном светофором снегу, потирала варежкой замерзший нос. Автобус затормозил, двери распахнулись. Девушка робко попробовала втиснуться, покорно отошла. Двери с силой захлопнулись, автобус тронулся.
Тогда он нажал кнопку экстренного открывания дверей, на ходу выскочил и стал ждать следующего автобуса. На изрядном расстоянии от девушки, чтоб она не подумала бог весть что.
Он любил плотные кирпичики их стихов. Он любовно укладывал их в чемоданчик и нес. Нести было приятно. Они не болтались. Размер, точность — это хорошо. Дома он аккуратно складывал их на прямоугольнике стола. Глаза любовались. Взгляд его не растекался, не размазывался. Грани — это хорошо. Он любил кладку их домов, продуманность их деталей, геометричность их кварталов. Он любил серость гранита и холод их глаз. Цвет глаз подходил к лесам, водам и небу. Но все же больше он любил их крыши. Они были теплы, разбросанны, барханисты. Он чувствовал себя на них как в пустыне, там был простор. Там никто не слышал его шепота, никто не видел того, что в его глазах. Оттуда он любил их, холод их глаз, холод их рук, разум их сердец, кирпичики их стихов. Но спуститься не мог. Желание быть над пропастью и отягощенность собственной свободой перенесли его на эти крыши. Он любил кандалы, камеры, комнаты их стихов. Это помогало ему оставаться на крыше и быть ближе к небу. И охватывать всех, и любить всех. Он их понимал и прощал. И видел жизнь в ее подробностях. Подробности — это хорошо. Пустыня его научила смотреть вдаль. Но не научила обходить преграды, сети. Потому что там не было (он сорвал крышу города и придержал над головой) бесчисленных клеток с ходами и выходами, тайными и явными, лабиринтами. Одиночество не научило его необходимому умению таиться, ладить с людьми. И попав в люди, он остался на крыше. Крыша научила его предпочитать естественность, прямоту, откровенность и свободу. Их стихи — кирпичики. Но мир состоит не из кирпичиков. Делать из жизни кирпичики — затея милая, детская, «песочная».
