– Вот это да! - пробормотал Сенька, вытирая потный лоб. Ему, лихому вояке, было стыдно за минутную робость, которую он испытал при виде устремившейся на них шумной толпы.- Их бы только в психическую атаку посылать...
Впереди и по бокам виднелись холмы, покрытые лесами, фруктовыми садами и виноградниками.
– Земля богатая тут. А люди живут бедно,- обращаясь к Акиму, снова промолвил Пинчук, жадно глядя на окружавшую его местность.
– Откуда же быть им богатыми,- тихо проговорил Аким.- Ты только послушай, Тарасыч, сколько видела и пережила эта маленькая несчастная страна!
Ванин, услышав эти Акимовы слона, приблизился и молча пошел рядом с Пинчуком и Ерофеенко: Сенька уже привык к тому, что его дружок Аким всегда расскажет что-нибудь новое, для него, Ванина, неизвестное. Сейчас из слов Ерофеенко Семен впервые узнал о печальной истории земли, по которой двигались советские войска.
Во времена Римской империи Румыния служила мостом для движения римских легионов на северо-восток, в Скифию. В эпоху великого переселения народов через нее проходили с востока на запад гунны, авары, хозары, печенеги, венгры, турки, татары. Начиная со средних вeков Румыния служила руслом встречного потока экспансии европейцев к Черному морю и на Ближний Восток.
– А русские тут тоже были? - не вытерпел Ванин.
– Были, Семен, и не раз,- тихо и задумчиво ответил Аким.- Мы еще как-нибудь поговорим об этом. Ты, Тарасыч, любишь историю? - спросил он Пинчука.
– А як же, Аким,- Петр Тарасович тяжело вздохнул.- Мало учился я, вот беда...
Вышли в степь. Поле, по которому двигались колонны советских войск, было изрезано на мелкие лоскутки, клинья, полоски, перекрещено вдоль и поперек бесчисленными межами. Межи эти были чуть поуже самих полосок, и это особенно возмущало хозяйственную душу Пинчука. Наморщив лоб, он мысленно напряженно вычислял, сколько же теряется пахотной земли с каждого гектара из-за этих проклятых меж. Вышло - много. Петр Тарасович негодовал:
– Безобразие! Хиба ж так можно!.. А сорняков на этих межах сколько! Ой, лыхо ж! - тяжко, с болью вздохнул он, будто осматривал на своем колхозном поле клочок земли, по недосмотру халатного бригадира плохо вспаханный.- Хиба ж так можно жить? - раздумчиво повторил он и потеребил бурые отвислые усищи.- Сколько хлеба зря пропадает!
На одной полоске он заметил пахаря. Приказал Кузьмичу придержать лошадей. Ездовой остановил кобылиц, привязал их возле часовенки, стоявшей на перекрестке, и вслед за Пинчуком, спотыкаясь о муравейники и кротовьи кучи, пошел к румыну. Худая белая кляча тащила за собой деревянную соху. И лошадь и пахарь делали невероятные усилия. Пинчуку сразу же вспомнились картинка из старого букваря и стихотворение под ней, начинающееся словами: "Ну, тащися, Сивка".
Петр Тарасович и Кузьмич приблизились к крестьянину. Тот выпустил из рук соху, глянул слезящимися, разъедаемыми потом глазами на русских солдат, снял шапку и чинно поклонился.
– Буна зиуа>[7].
– Доброго здоровьичка! - ответствовал Пинчук, поняв, что крестьянин приветствует их.
Румын мелко дрожал. Не от страха, а от напряжения и от великой усталости. Он не боялся солдат; хлебороб быстро узнал в них хлеборобов.
– Ковыряешь? - спросил его Пинчук.
– Ну штиу.
– Опять "нушти"! Понимать надо! А то все - "нушти" да "нушти". Бросил бы ты эту гадость! - Петр Тарасович потрогал рукой деревяшку. Высветленные ладонями хозяина ручки сохи были горячие и бугроватые, словно и на них набиты мозоли.- Ну, ладно, мабуть, поймать колысь...
– Поймут,- подал свой голос Кузьмич, который давно ждал случая высказать свое мнение.
Пинчук и ездовой вернулись к разведчикам, сделавшим небольшой привал. Недалеко от дороги, окруженная со всех сторон каштанами, тополями и черешней, белым пауком прицепилась к земле боярская усадьба.
– Вот у того нет, должно быть, этих разнесчастных клиньев,- сказал Шахаев Забарову, думая про помещика.
Шахаев поднялся, немного отошел в сторону, чтобы лучше наблюдать за бойцами, за выражением их лиц, отгадывать мысли.
"А ты что задумался, командир?"
