Я прижал ее к своей груди. Варвара, хотя и обнимала меня, не сводила глаз с омута.
«Тебе надо бросить меня туда», — сказала Варвара.
Я вскрикнул от испуга.
«Да, бросить меня туда, — повторила она, — чтобы я не досталась другому».
«Какому другому?! Я тебя не понимаю. Почему ты должна достаться не мне, а другому?»
Она молчала.
«Ну говори же! — воскликнул я. — Ты же видишь, что я схожу с ума!»
«Значит, ты ни о чем не догадываешься?»
«Да о чем, по-твоему, мне следует догадываться?»
«Стало быть, ты не догадываешься… Нет, тогда мне лучше молчать, и будь что будет!»
«Лучше бы ты сказала, раз уж начала».
«О Боже мой, Боже мой!» — вскричала она и разрыдалась.
«Варвара, клянусь тебе: если ты не скажешь мне все, и сию же минуту, я на твоих глазах, прямо здесь, брошусь в омут. Уж если судьба тебя потерять, так лучше покончить с этим сразу».
«Но твоя смерть не избавит меня от позора и не отомстит за него!»
Я закричал от ярости.
«А, ты начинаешь понимать! — воскликнула она. — Я ему глянулась, и он хочет взять меня в полюбовницы. Вот потому тебя и забирают в солдаты, что он на меня позарился, а я ему отказала. Если бы я согласилась, тебя бы не забрали».
«Ох, подлец!»
Я оглядывался по сторонам, словно что-то искал.
«Чего ты ищешь?»
«А вот что!»
Я нашел то, что искал: какой-то крестьянин, накануне чинивший мост, оставил свой топор в бревне, которое он обтесывал.
«Григорий, что ты хочешь делать?»
«Клянусь Пресвятой Богородицей, Варвара, он умрет от моей руки».
«Но тебя убьют, если ты убьешь его».
«А мне все равно!»
«Григорий!»
«Я поклялся, — вскричал я, взмахнув топором, — и сдержу слово, а убьют меня, ну и пусть! Буду ждать тебя там, где рано или поздно мы все наверняка встретимся».
И я бросился к деревне, сжимая в руках топор.
«Григорий! — крикнула мне вслед Варвара. — Ты и вправду решился?»
«О да!»
И я побежал дальше.
«Ну тогда, — воскликнула она, — ждать тебя буду я! Прощай, Григорий!»
Я обернулся, и волосы у меня стали дыбом. В сумеречном свете я увидел, как что-то мелькнуло во мраке; затем я услышал звук упавшего в воду тела и что-то похожее на прощальный крик.
Я взглянул на мост. Там никого не было… А после этого я уже не помню, что происходило: я очнулся в тюрьме. Я был весь в крови… Наверное, я убил его. Ох, Варвара, Варвара! Недолго тебе ждать меня!
И, разразившись рыданиями и криками отчаяния, парень бросился лицом на скамью.
Надзиратель открыл нам еще одну дверь, и мы вошли в третью камеру.
Ее занимал атлетического сложения человек лет сорока. Глаза и борода у него были черные, но волосы на голове, насколько было видно, раньше времени тронула седина: он явно пережил большое горе.
Сначала узник не хотел отвечать, говоря, что он не стоит больше перед судьями и что с судом, слава Богу, все покончено; но ему сообщили, что я иностранец, француз, и, к моему великому изумлению, он тотчас заговорил на отличном французском языке.
— Тогда дело другое, сударь, тем более что рассказ мой будет коротким.
— Но как случилось, что вы знаете французский, — перебил я его, — да еще так безупречно?
— Да очень просто, — ответил он. — Я крепостной заводовладельца; он послал нас троих во Францию учиться в Школе искусств и ремесел в Париже. Когда мы уехали туда, нам было по десять лет. Один из нас там умер, а мы вернулись домой вдвоем, проучившись во Франции восемь лет. Мой товарищ стал химиком, а я механиком. За восемь лет пребывания в Париже, живя так же, как другие молодые люди, и ничем не отличаясь от своих товарищей, он и я забыли, что мы всего лишь несчастные рабы. Но дома нам быстро об этом напомнили.
Моего друга оскорбил управляющий нашего хозяина. Друг дал управляющему пощечину и получил за это сто ударов розгами.
Часом позже мой друг положил голову под тысячесильный заводской молот.
У меня характер был мягче, так что я всегда отделывался выговорами. А кроме того, у меня была мать, которую я очень любил и из любви к которой терпел такое, чего не стал бы терпеть, если бы жил один. Пока моя бедная мать была жива, я не женился, но пять лет назад она умерла. Я взял в жены девушку, к которой с давних пор был привязан.
