Особых хлопот Мони не причиняет, правда, есть у него неискоренимые желания, на которых он настаивает – скромно, без назойливости. Настаивает скорее по привычке, поскольку вроде бы не замечает, что желания его никогда не выполняются. Забывает ли он об этом или же втайне прекрасно сознает, что они не выполнимы – кто знает? Один из его обычаев – во время обхода терпеливо и неприметно тереться возле врача, а едва врач направится к двери, – подступить к нему, протягивая клочок бумаги. Бумага эта – собственноручно составленная Мони краткая справка, удостоверяющая, что пациент № 52 (то есть он сам) сегодня же может покинуть сие заведение. Справку Мони протягивает таким жестом, словно просит подписать ее или поставить печать, подтверждающую ее подлинность, чтобы затем, завладев документом, он мог бы гордо удалиться. Если бумагу ему возвращают без подписи, он не сетует, ни слова не говоря, сует ее в карман. Зная эту его привычку, иной врач, случается, даже подписывает бумагу или делает вид, будто подписывает, – ведь все равно каждому известно, что его не выпустят. Но странно, что и сам Мони словно бы знает об этом: подписанную справку он точно так же кладет в карман, как и прочие, не делая попытки ею воспользоваться. Вероятно, в его помутившемся рассудке сохранилось некое сознание того, что все это не более чем шутка.
Однако и другие, столь же расплывчатые приметы показывают, что мечта о высвобождении не совсем умерла в его угасшем сердце. Летом он частенько ковыляет вдоль садовой ограды, а то ухватится руками за прутья ограды и подолгу смотрит сквозь них: человек, которого абсолютно не интересуют товарищи по несчастью, внимательно и проникновенно, морща лоб, разглядывает прохожих.
Да и зимой он иногда, сгорбившись, часами простаивает, вплотную прижавшись к запертой двери; даже при скрежете ключа в замке не отскакивает в сторону, и зачастую на него наталкивается в дверях кто-либо из обслуживающего персонала. Мони стоит, понурив голову, не реагируя, если с ним заговаривают или отталкивают его с дороги. Однажды кто-то заметил, что в такие моменты внимание его поглощено замком и дверной ручкой. Он не пытается нажать на дверную ручку, зато ощупывает пальцами замочную скважину.
И долго, упорно – точно забыл, чего он хочет» и знает лишь, что желание его каким-то образом связано с этим местом, – без злобы, напротив, даже с некоторой нежностью, дрожащими старческими пальцами гладит замочную скважину.
Однажды моя жена угостила Мони шоколадом, который ела в тот момент, и заметила, что старику было очень приятно ее внимание. Он не поблагодарил ее, но при очередном обходе жена увидела, что старик сохранил станиолевую бумажку, которой был обернут шоколад, и аккуратно сложенную, крепко сжимает ее в руке.
С тех пор она частенько приносила ему лакомства, вспомнив, что у старика не бывает посетителей, а стало быть, ему никогда не перепадает гостинцев.
Мони по-прежнему молчал, но всегда принимал подношения, обертки аккуратно складывал и копил.
Доверие Мони к ней постепенно росло, – жена заметила это по такой детали: свои «справки об освобождении» он теперь вручал только ей, пренебрегая остальными врачами.
А иногда он в задумчивости следовал за ней через всю палату, словно собираясь что-то сказать.
Но язык у него так и не развязался, он не отвечал ни на добродушное подшучивание, ни на ласковые вопросы.
И все же у жены моей возникло предположение, что больной – после того как ей удалось снискать его доверие, – пожалуй, ищет какого-то контакта.
В результате однажды она принялась его выспрашивать:
– Вкусное было прошлый раз печенье, дядюшка Мони?
Мони, по своему обыкновению, пробурчал что-то насчет сапожной щетки и всеобщего избирательного права, но походя дал понять, что печенье оказалось вкусным.
Тогда последовал внезапный профессиональный вопрос, заданный, видимо, для того, чтобы проверить, находится ли больной в момент просветления.
– Скажите, дядюшка Мони, кто я, по-вашему?
Мони на мгновение вскинул взгляд и на сей раз впервые за все время, хотя и ошибочно, но без длинной и заковыристой абракадабры ответил по существу:
