— Мор был большой-с, а в точности неизвестно-с, — отвечает купчик, поглаживая бородку.
«Москвич», с которым чуть не сделался удар, когда черноглазая девица упомянула о «глубокой струе», несколько оправился и обращается, шипя, как кипящий сироп, к купчику:
— Любезнейший! Ты сам из Москвы?
— Московские-с, — отвечает самодовольно купчик.
— А звать тебя?
— Андрей Иванов.
Андрей Иванов вглядывается в круглое, багровое от злости дворянское лицо, смекает, что вел себя неосторожно, смущается этим, но, сохраняя вид спокойствия и даже некоторого удальства, отвечает с прежнею улыбкою:
— На что ж это вам мое прозванье понадобилось-с? Аль вы ревизские сказки списываете-с?
Для негодования «москвича» нет выражений. Он задыхается, дрожит, слюна у него брызжет, — едва возможно разобрать, как он, захлебываясь, шепчет:
— Я ревизских сказок не списываю… но… я знаком ли-ч-н-о с градоначальником и… и одолжу его… если… если… уведомлю о твоих… гнусных… гнусных…
— Извольте уведомить-с, извольте… Что ж! Извольте! — отвечает заметно изменившийся в лице, но все еще старающийся бодриться Андрей Иванов. — Что ж такое? Извольте-с… извольте-с…
— Ваше прозвище!
— Не говорите! — вскрикивает черноглазая девица. — Никто не смеет вас допрашивать!
— Всякий честный человек имеет право требовать отчета в гнусной клевете! Да, имеет право! — шипит «москвич». — Каждый, горячо любящий родину свою…
— Должен, по-моему, кротко смотреть на некоторые ее… ее уклонения, — раздается позади «москвича» внушительный голос.
«Москвич» быстро повертывается и окидывает нового собеседника грозно-испытующим взором.
Новый собеседник высовывает из-за спинки вагонного дивана кудрявую, несколько косматую темно-русую голову и, вопреки молодости и искрометным темным глазам, вид имеет не только постный, но даже вместе с тем величавый. Подозрительный осмотр он выдерживает как ни в чем не бывало и затем еще более подозрительно сам начинает в упор разглядывать обернувшуюся к нему раскормленную физиономию.
— То есть, как же это? — говорит несколько сдержаннее, но все еще захлебываясь, «москвич». — Если гнусная клевета, пуская свое ядовитое жало в самые священ…
— Жало клеветы сломается о твердь правды, сказано в пророках, но это в сторону. У вас недостает смирения…
— Уж это точно-с, недостает-с! — замечает в сторону снова оживающий Андрей Иванов. — А между тем-с при таких страстях в полнокровии угрожает кондрашка-с.
— Смирения перед явлениями русской жизни недостает! — продолжает новый собеседник, не спуская глаз с «москвича». — Что вас оскорбило в анекдоте Андрея Иванова, — слегка кланяется при этих словах Андрею Иванову, который вскакивает и отдает ему наилюбезнейший ответный поклон, — о море и голубях?
— Клевета… — захлебывается «москвич», — клевета…
— Никакой клеветы-с! — вставляет Андрей Иванов. — Одно ваше воображение-с!
Черноглазая девица глядит на нового собеседника нельзя сказать чтобы ласково или почтительно.
— Клевета! Оскорбление благородной личности! — выговаривает «москвич». — Это теперь в моде! Я лично не знаю этого оклеветанного, но я бескорыстно, как честный человек, считаю своей обязанностью везде провозглашать, что вся эта история… вся искажена самым непозволительным образом! Из мухи сделали слона с постыдной целью…
— Позвольте просить вас познакомить нас с мухой.
— Увольте меня от этого! Чем скорее предадим мы забвению эту грязную выдумку, тем лучше!
Затем, обращаясь к «дитяти пышной Украйны», вполголоса грустно говорит:
— Тяжело! Я живой еще человек и не могу…
Но «дитя пышной Украйны», не внимая ему, обращается к сидящему в другом углу господину и просит его сделать ей одолжение, перемениться с ней местом.
Угловой господин соглашается, но, видимо, без всякой охоты. Он осторожно, словно по тонкому льду, пробирается в соседство «москвича», подбирая полы серенького пальто, опустив впалые глаза и сжав бутончиком губы; на его сером чиновничьем лице как нельзя яснее выражается: «Не надо ни с кем из них связываться! Не надо… Еще беду наживешь!»
«Москвич», цепенея, провожает глазами «дитя пышной Украйны». Ему сильно угрожает «кондрашка» в эту минуту.
