…Покорные стада людей идут во прах и растворяются в небытии. Опиум привычных занятий скрашивает им этот переход. Алкоголь, секс, домашние заботы и работа. Они находятся в плену у князя плотной материи — Аримана.
Но кто имеет люциферическую искру, кто борется с законом энтропии, тот погибает все равно. С одной лишь разницей — вид у него измученный. И сдвинутый по фазе.
Техники «стать сумасшедшим» и воспротивиться закону энтропии существовали всюду и во все века — у суфиев, у китайских послушников, у русских юродивых… А в нынешнем?
Солнце стояло почти в зените — полдень, и ленивые туристы, стеная от жары, стали расползаться под навесы, оставляя, точно ящерицы, борозды в белоснежном кварцевом песке. Под гигантским тентом «кофейни-барбекью» начали жарить — шашлыки, колбаски мергез и котлетки кебаб. Дымки от гриля поплыли над оазисом. «Она» не шла. Я принялся было за Кейси вновь, и тут — перезвон голосов в коридоре, подобный журчанию местных ручейков. Арабский гортанный говор и песня. Я отложил повествование и принял позу, полную достоинства.
Она вошла без стука: «Можно у вас прибраться?»
— Извольте, мадмуазель, — ответил я по-французски, и в дальнейшем беседа наша протекала на колониальном сленге.
Быстро-быстро принялась она сметывать тряпкой пыль и бумажки со столов, застелила постель и начала орудовать пылесосом. Маленькая, гибкая, смуглая, со смоляной косой до пояса. Особенно хороша была босая ножка — маленькая и точеная, у нее, что пришла так неожиданно из сельских либо городских низов неведомого заарабья.
— Как зовут тебя?
— Джамиля.
Со знанием дела достал я коробку «М энд М» и протянул ей.
— Спасибо, месье, — сказала она.
Завязалась беседа. При этом входная дверь оставалась открытой, и вторая горничная бросала, проходя, удивленные взгляды в этот странный номер 1008.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать два.
— А как семья, как дети? Сколько их у тебя?
— Трое детей, мальчики.
— Счастливая ты мать…
— Да, только много они едят и много туфель изнашивают.
— Футбол — несчастье Африки, я понимаю, а в целом как?
— Не жалуемся, спасибо Всевышнему.
Дождавшись, когда она приостановится, чтобы расправить спину и смахнуть со лба прядку, я задал основной вопрос: «А поцеловать тебя можно, Джамиля?»
Она сделала вид, что не расслышала, и снова взялась за пылесос. Подрагивала в такт вибрациям — такая маленькая, смуглая и непонятная.
Не получив ответа, решил продолжить разговор. 50 долларов в десятидолларовых бумажках уже лежали у меня в нагрудном кармане, и когда она в очередной раз выключила пылесос, я сказал:
— За поцелуй — 30 долларов.
— Не надо, месье! — был ответ. — Не говорите на эту тему. Это опасно.
— Опасно, почему?
— Да потому, что так не принято у нас, месье.
Но, будучи воспитан в понятии, что все бабы — бляди, причем основными носителями этого понятия были ихние же мужчины с Востока — арабы, армяне, азербайджанцы и т. д., — решил попробовать еще. Улучив момент, когда она вошла в ванную комнату, я также вошел за ней и, прикрыв дверцу, достал 50 баксов: «А за такую сумму — дашь поцеловать?»
Она улыбнулась несчастной детской улыбкой, отстранила меня и вышла с пылесосом в коридор. Реакция сия осталась для меня загадкой. Ведь мне известно было, что женщины в Тунисе и Марокко — из самых местных эмансипэ, подобно осетинкам на Северном Кавказе. Я слышал рассказы, как сотни тунисок шли на границу с Ливией, чтобы отдаться диким ливийцам-берберам в придорожных кустах (потомки финикийцев совокуплялись с потомками ливийских наемников). Тунисок также подвозили в катерах к берегам Ливии, и начиналась любовь на пляшущих волнах. Конечно, то было в 70-е и 80-е, когда у граждан Джамахирии имелись деньги, и в большом количестве. Но после злосчастного эмбарго на торговлю, введенного после взрыва американского авиалайнера над Локерби в конце 80-х, их кошельки заметно отощали, и дружба вдоль границ ослабла. А слава о тунисских женщинах осталась. Несоответствие какое-то!
Она ушла, а я задумчиво курил, глядя на Хаммаметский залив. Биография Кейси лежала на стуле, раскрытая на том же месте, где он решил вести подробную документацию своих сеансов ясновидения, а стрелка на моих спортивных часах «Кэмел», подергиваясь, приближалась к двум часам пополудни.
