– Когда ты будешь дома? – спросил я.
Он окинул меня оценивающим взглядом и ответил:
– Тогда, когда ты приедешь.
– Но я не знаю точно, когда смогу приехать.
– Приезжай, когда сможешь, и не беспокойся.
– А если тебя не будет дома?
– Буду, – с улыбкой ответил он, повернулся и зашагал прочь.
Я догнал его и спросил, не возражает ли он против того, чтобы я взял с собой фотоаппарат и сфотографировал его самого и его дом.
– Исключено, – ответил дон Хуан, нахмурившись.
– А магнитофон хоть можно?
– Боюсь, что с магнитофоном дело обстоит точно так же.
Мне стало досадно. Я разозлился и заявил, что не нахожу в его отказе никакой логики.
Дон Хуан отрицательно покачал головой.
– Забудь об этом, – властно сказал он. – И, если хочешь иметь со мной дело, никогда больше не вспоминай.
Я сделал слабую попытку настаивать, объясняя, что фотографии и магнитофонные записи необходимы мне в работе. Дон Хуан сказал, что во всем, что мы делаем, по-настоящему необходимо лишь одно – «дух».
– Без духа человек ни на что не годен, – заявил он. – А у тебя его нет. Вот это должно тебя беспокоить, а вовсе не фотографии.
– Что ты име…
Он не дал мне договорить, взмахом руки прервав на полуслове, но, отойдя на несколько шагов, обернулся.
– Приезжай обязательно, – сказал он вполголоса и помахал рукой на прощание.
Глава 2
Стирание личной истории
Вторник, 22 декабря 1960
Дон Хуан сидел на земле возле двери своего дома, прислонясь к стене. Перевернув деревянный ящик из-под молочных бутылок, он предложил мне присесть и чувствовать себя как дома. Я привез с собой блок сигарет. Вытащив несколько пачек, я предложил их дону Хуану. Он сказал, что не курит, но подарок принял. Мы говорили о том, что ночи в пустыне стоят холодные, и еще о разных мелочах.
Я спросил, не нарушает ли мое появление его привычного распорядка. Он взглянул на меня, слегка нахмурившись, и ответил, что у него нет никаких распорядков и что, если мне хочется, я могу провести у него хоть целый день.
Я заранее заготовил несколько опросных генеалогических карт, которые собирался заполнить со слов дона Хуана. Кроме того, порывшись в литературе по этнографии, я составил общий перечень особенностей культуры местных индейцев. Я собирался просмотреть его с доном Хуаном и отметить то, что покажется ему знакомым.
Начал я с генеалогии.
– Как звали твоего отца? – спросил я.
– Я звал его «папа», – ответил дон Хуан совершенно серьезно.
С некоторым раздражением я подумал, что он не понял и надо ему втолковать. Показав опросную карту, я разъяснил, что одна пустая графа там оставлена для имени и фамилии отца, другая – для имени и фамилии матери. Потом я решил, что, наверное, следовало начать с матери, и спросил:
– Как звали твою мать?
– Я звал ее «мама», – ответил он с обескураживающей наивностью.
Сдерживаясь и стараясь быть вежливым, я сформулировал вопрос иначе:
– А как ее звали другие? Как вообще к ней обращались?
С глуповатой улыбкой старик взглянул на меня и почесал за ухом:
– Ага… Вот тут ты меня поймал. Надо подумать…
После минутного замешательства он, казалось, что-то вспомнил.
Я приготовился записывать. С глубокомысленным видом дон Хуан произнес:
– Другие? Другие обращались к ней так: «Эй, послушай-ка!»
Я невольно рассмеялся. Все это выглядело действительно комично, и я не мог понять, то ли передо мной хитрый старый индеец, который намеренно морочит мне голову, то ли и вправду простодушный дурачок.
Набравшись терпения, я постарался разъяснить ему, что этот вопрос – весьма серьезный и что заполнение опросных карт является очень важным моментом в моей работе. Я приложил максимум стараний к тому, чтобы он понял идею генеалогии и личной истории. Закончив, я спросил:
– Так можешь ты назвать мне имена своих родителей?
Он взглянул на меня. Взгляд его был ясным и добрым.
– Ты зря тратишь время. Давай не будем заниматься ерундой.
Я не нашелся что сказать. Только что я разговаривал с растерявшимся глуповатым индейцем, который озадаченно чесал в затылке, и вот, спустя какое-то мгновение, роли переменились: теперь уже я сам чувствовал себя дураком, а он смотрел на меня совершенно неописуемым взглядом. В его взгляде не было ни раздражения, ни презрения, ни торжества или самодовольства, а лишь ясность, проникновенность и доброта.
