Раздвинув зеленый шелковый занавес, прикрывавший вход в собор, и вступив в храм, я почувствовал телесную и душевную свежесть от приятно веявшей внутри прохлады и от умиротворяюще-магического света, который лился на молящихся из пестро расписанных окон. Тут были по большей части женщины, стоявшие длинными рядами в коленопреклоненных позах на низеньких молитвенных скамеечках. Они молились, тихо шевеля губами, и непрестанно обмахивались большими зелеными веерами, так что слышен был только непрерывный таинственный шепот, видны были только движущиеся веера и колышущиеся вуали. Резкий скрип моих сапог прервал не одну прекрасную молитву, и большие католические глаза посматривали на меня полу любопытно, полублагосклонно, должно быть, советуя мне тоже простереться ниц и предаться душевной сиесте.
Право, такой собор с его сумрачным освещением и веющей прохладою — приятное пристанище, когда снаружи ослепительно светит солнце и томит жара. Об этом не имеют никакого понятия в нашей протестантской Северной Германии, где церкви построены не так комфортабельно, а свет так нагло врывается в нераскрашенные рационалистические окна и где даже прохладные проповеди плохо спасают от жары. Что бы ни говорили, а католицизм — хорошая религия в летнее время. Хорошо лежать на скамьях такого старого собора; наслаждаешься прохладой молитвенного настроения, священной dolce far niente>[53], молишься, грезишь и мысленно грешишь; мадонны так всепрощающе кивают из своих ниш, они, чувствуя по-женски, прощают даже тогда, когда их собственные прелестные черты вплетаются в наши греховные мысли; в довершение всего, в каждом углу стоит коричневая исповедальная будочка, где можно освободиться от грехов.
В одной из таких будочек сидел молодой монах с сосредоточенной физиономией, но лицо дамы, каявшейся ему в грехах, было скрыто от меня отчасти белой вуалью, отчасти же боковой перегородкой исповедальни. Однако поверх перегородки видна была рука, приковавшая меня к себе. Я не мог наглядеться на эту руку; голубоватые жилки и благородный блеск белых пальцев были мне так поразительно знакомы, и душа моя привела в движение всю силу своей фантазии, пытаясь воссоздать лицо, относящееся к этой руке. То была прекрасная рука, совсем не похожая на руки молодых девушек, этих полуягнят, полуроз, у которых растительно-животные ручки чужды всякой мысли, — нет, в ней было, напротив, что-то одухотворенное, что-то исторически обаятельное, как в руках красивых людей, очень образованных или много страдавших. Было также в ней что-то трогательно невинное, так что, казалось, этой руке незачем каяться, да и не хочется ей слушать, в чем кается ее обладательница, а потому она и ждет в стороне, пока та покончит со своими делами. Но дела затянулись надолго; у дамы, по-видимому, было что рассказать о своих грехах. Я не мог более ждать; душа моя запечатлела невидимый прощальный поцелуй на прекрасной руке, которая в тот же миг вздрогнула, притом так особенно, как вздрагивала каждый раз рука покойной Марии, когда я ее касался. «Боже мой, — подумал я, — что делает в Триенте умершая Мария?» — и поспешил прочь из церкви.
Когда я возвращался рыночной площадью, вышеупомянутая торговка фруктами приветствовала меня весьма дружески и фамильярно, словно мы были старые знакомые. «Все равно, — подумал я, — как бы ни завязать знакомство, только бы познакомиться друг с другом». Две-три брошенные в лицо фиги не всегда, правда, оказываются лучшей рекомендацией, но оба мы, и я и торговка, смотрели теперь друг на друга так приветливо, словно обменялись самыми солидными рекомендательными письмами. Притом женщина эта отнюдь не обладала дурной внешностью. Она, правда, была в том возрасте, когда время отмечает отработанные нами годы роковыми черточками на лбу, но зато она была тем массивнее, возмещая недостаток молодости прибавкою в весе. К тому же лицо ее все еще хранило следы былой красоты; на нем, как на старинных горшках, было написано: «Быть любимым и любить — значит счастье заслужить». Но что придавало ей замечательную прелесть, — так это прическа, завитые локоны, напудренные до ослепительной белизны, обильно удобренные помадою и идиллически перевитые белыми колокольчиками. Я разглядывал женщину с таким же вниманием, как антикварий разглядывает выкопанные из земли мраморные торсы; я мог бы и больше прочесть в этих живых человеческих развалинах, мог бы проследить по ним стадии итальянской цивилизации — этрусскую, римскую, готическую, ломбардскую, вплоть до современной, припудренной; ее цивилизованная внешность, так расходившаяся с ее профессией и страстным темпераментом, возбудила во мне большой интерес. Не менее заинтересовали меня и предметы ее торговли — свежий миндаль, который я никогда еще не видел в его природной зеленой оболочке, и ароматные свежие винные ягоды, разложенные большими грудами, как у нас груши. Большие корзины со свежими лимонами и апельсинами также привели меня в восхищение. И — очаровательное зрелище! — рядом в пустой корзинке лежал прехорошенький мальчик с маленьким колокольчиком в руках; пока бил большой соборный колокол, он, между ударами его, позванивал в свой маленький колокольчик и при этом смотрел в голубое небо, так блаженно-бездумно улыбаясь, что и мной овладело самое шаловливое детское настроение, и я, как ребенок, остановился перед приветливыми корзинами, начал лакомиться и вступил в беседу с торговкой.
