И еще, когда они говорят со мной, то есть говорят по-русски, они никогда не смеются. Стоит им перейти на армянский – сразу смех. Словно смеются над тобой, непонимающим. Так вполне может показаться, пока не поймешь, что смеяться возможно лишь на родном языке. Мне не с кем было посмеяться в Армении…
Если им бывало уж очень смешно, отсмеявшись, они спохватывались. Улыбка смеха сменялась улыбкой вежливости – подчиненная жизнь лица, – ко мне поворачивались. Та, невольная улыбка сходила еще не сразу, память о смехе тихо таяла в глазах, и в них отражался я, мое наличие. Их лица приобретали чрезвычайно умное и углубленное выражение, как в разговоре с иностранцами на плохом языке, когда чем глупее разговор, тем значительнее интонация, а киваний и поддакиваний не сдержать никакими силами… После таких разговоров ноют мускулы лица и шеи от непривычной, неестественной работы.
Только на родном языке можно петь, писать стихи, признаваться в любви… На чужом языке, даже при отличном его знании, можно лишь преподавать язык, разговаривать о политике и заказывать котлету. Один язык у человека – два языка не покажешь.
Чуть ли не так, что чем тоньше и талантливей поэтическое и живое знание родного языка, тем безнадежней знание чужого, и разрыв невосполним. Как остроумен мой друг, по-русски мрачный, почти унылый человек… Каждая его фраза по-армянски встречается таким радостным, неподвластным смехом… «Ах, как жаль, что ты не понимаешь его армянский!» Как жаль… Вот еще и кроме армянского существует его армянский! Но ведь и кроме их русского существует в нашем русском и мой русский…
Мне не с кем было посмеяться в Армении. И я был счастлив, когда обо мне забывали. И был счастлив журчанием и похрустыванием армянской речи, потому что у меня было полное доверие к говорящим. Антипатия к чужой речи в твоем присутствии – прежде всего боязнь, что говорят о тебе, и говорят плохо. Откуда эта боязнь – другой вопрос. Переговариваться на незнакомом собеседнику языке считается бестактным прежде всего среди людей, не доверяющих друг другу. Среди дипломатов, допустим. Мы же доверяли друг другу. Более того, мои друзья были настолько тактичны, что при мне договаривались насчет меня именно на своем, непонятном мне языке, чтобы я не подозревал о всех тяготах организации моего быта: поселения, передвижения, сопровождения и маршрутов. Опять забываю, что им было легче так договариваться…
Я слушал чужую речь и пленялся ею. Действительно – что за соединение жесткого, сухого, прокаленного и удивительно мягкого, «нежьного» – как сказал бы мой друг! Как жесткая, прожженная земля и сочный плод, созревающий на ней… Хич – россыпь мелких камней, джур – вода журчит в этих камнях, шог – жара над этим камнем и водой, чандж – муха, звенит в этой жаре. Хич, джур, шог, чандж – и вдруг среди всего этого лолик – помидор.
Хич, карь – конечно, это не наш камень, это их камень. Что ка-амень? – лежит на дороге… Джур – это их вода, она холодная и журчит под этими камнями, и ее мало… Что им наша во-да?.. Так много воды в этом слове, и сверху и снизу… Чандж – разве это наша нарисованная муха?.. Дехц – персик… Тут же есть кожа персика, в этом слове, его пушок, ворсинки!.. А что такое пер-сик? От «перса»… Просто иностранный фрукт.
– Андрей, что лучше: «кав» или «глина»? «Арагил» или «аист»? «Журавль» или «крунк»?
И действительно, что лучше? Подумать только, журавль! – и не подозревал, что это так красиво. Или – крунк… До чего хорошо!
Я влюбляюсь в слова: в армянские благодаря русским и в русские благодаря армянским…
– Что лучше: «цов» или «море»?
И вдруг не чувствую «море», в нем нет волнения, зеркало, и вдруг сочувствую слову «цов» – вижу в нем волну набегающую… но «волна», оказывается, вовсе не «цов», «волна» – «алик», нежно лижет берег. Но если бы «цов» было только «море»! А «цов» – это и «море», и «тишина», «цов» – это тоска в красивых глазах и просто красота, «цов» – это народ толпою и просто «много»…
майр – мать
сирд – сердце
серм – семя
мис – мясо
гини – вино
… —…
Но «камар» – это вовсе не «комар», «камар» – это «арка».
