Но именно этого я не мог себе позволить. Нельзя допустить, чтобы я оказался в положении старого коняги, давно отправленного за ненадобностью на пастбище и вдруг, как бы из одолжения, вновь призванного на прогулку в лес перед тем, как окончательно отправить на бойню. Я годился на кое-что побольше — так я сам считал, по крайней мере. Во время войны мне почти сразу стали доверять руководство операциями, в которых я участвовал, в том числе и той, на которой я встретил Тину, — в том смысле, что все решения принимал я.
Мак прислал ее или не Мак, но если я снова в деле, — а после находки в ванной выбора у меня не оставалось, — я намеревался и сейчас решать все сам. Хотя, глядя на Тину, я понимал, что это будет нелегко. Она далеко ушла с того дня, когда мы в первый раз встретились в баре, кафе, бистро — выберите название сами, в небольшом городке Кронхейме, находившемся, несмотря на немецкое название, на территории Франции.
Тогда она казалась обыкновенной оборванной коллаборационисткой, безмятежно сожительствующей с немецкими офицерами в то время, когда ее сограждане голодают. Я вспомнил тонкую девичью фигурку в тесном сатиновом платье, стройные ноги в черных шелковых чулках и до нелепости высокие каблуки ее туфель. Вспомнил большой рот, алые губы, бледную кожу и худые, твердо очерченные скулы. Но ярче всего мне вспомнились большие фиолетового оттенка глаза, их тусклый и неподвижный взгляд — как теперь у Барбары Гереры в ванной комнате. И особенно тот момент, когда они, мгновенно преобразившись, вспыхнули свирепым и диким огнем, заметив мой сигнал, который я послал ей через темную прокуренную комнату, полную немецких офицеров, их голосов и смеха — громкого, наглого смеха победителей.
Это было пятнадцать лет назад. Мы были тогда парой ловких и жестоких подростков, я только чуть постарше ее. А теперь на фоне грубо оштукатуренной стены моей студии передо мной стояла элегантная дама. В ней появились изящество и блеск. Она стала старше, привлекательней, конечно, неизмеримо опытней и опасней.
Не сводя глаз с дробовика, Тина спросила:
— Так что же, Эрик?
Я сделал жест, как бы признавая свое поражение, и прислонил оружие к стене. Первая сцена была проиграна. Интересно, как бы все обернулось, если бы я встретил ее безоружным.
Тина улыбнулась.
— Эрик, liebchen[5], я так рада встрече с тобой. — Теперь ласковое обращение прозвучало на немецком языке.
— Не могу сказать того же.
Она рассмеялась, шагнула вперед, притянула обеими руками мою голову и крепко поцеловала в губы. Сейчас от нее пахло куда приятнее, чем в Кронхейме или даже в Лондоне, где в то время мыло и горячая вода были дефицитом.
Что она намеревалась делать дальше, я так и не узнал, потому что в тот момент, когда она отступила назад, я поймал ее за запястье и завернул руку за спину в старомодный «замок», отнюдь не стараясь быть при этом помягче.
— Олл райт, — сказал я, — На колени! — Болтать на другом языке могла не только она. — Herunten mit der Mink![6].
Она сделала попытку достать меня острым, как шпилька, каблуком, но я этого ждал, да и узкое платье не очень-то оставляло ей простор для работы ногами. Я завел ее руку повыше, она слегка застонала сквозь зубы и, чтобы облегчить боль, наклонилась вперед, оказавшись как раз в надлежащей позиции. Я поднял ногу и резко, рискуя повредить ей позвоночник, придавил коленом туго обтянутую эластиком задницу. Другой писатель, наблюдательнее меня, расценил бы как реликт викторианской эпохи тот факт, что хотя в нынешнее время женщины решили публично признать наличие у них двух ног, они тем не менее — по крайней мере, в достаточно официальной обстановке — по-прежнему демонстрируют как-бы только ягодицу.
— Сломаю руку, моя милая, — мягко предупредил я, — а задница окажется прямо между ушей. Меня зовут Эрик, разве не так, моя маленькая горлица? А Эрику не нравятся мертвые девушки в ванной. Но он может свыкнуться с этой мыслью, и в той ванне хватит места и для двоих. Я велел сбросить шкуру!
Она ни звуком не выразила согласия, но меховая накидка упала на пол не мягко, как, казалось бы, следовало ожидать, а с солидным, хотя и приглушенным стуком. Очевидно, в этом шедевре имелся карман и отнюдь не пустой, что меня, впрочем, не очень удивило.
