— Не могли бы вы пояснить, что вы имеете в виду?
Он криво усмехнулся, приблизил ко мне свое лицо, и я почувствовал запах виски в его горячем дыхании.
— Хотелось бы пояснить тебе кое-что без свидетелей, — прохрипел он. — Не забывай, что ты в Алабаме, а не в ООН. У нас свои законы, беби. Ночи у нас темные…
Стюардесса принесла стакан с кока-колой и льдом.
— Стакан не чисто вымыт, — сердито сказал ей мой сосед.
— Сэр? — удивилась стюардесса.
— Я сказал, что стакан не чисто вымыт! — рявкнул он. — Наверное, из него пил какой-нибудь ниггер[1].
За окном показались пригороды Бирмингема. Самолет шел на посадку.
В дверях клановец обернулся и погрозил мне пальцем:
— Не забывай, беби, что ты не на Севере!
Я полетел дальше, и вот однорукий шофер такси снова напомнил мне, что я на Юге.
Город утопает в зелени магнолий и пальм. Сегодня воскресенье. Звонят колокола церквей. На улице почти не видно прохожих. До вечера закрыты кинотеатры. В воскресенье место благочестивых жителей в церкви.
Вот кончилась служба, и из церкви выходят прихожане. Чопорные белые женщины в своих лучших платьях; завитые и густо напомаженные старухи; белые мужчины в пиджаках и галстуках, несмотря на жару; чистенькие, прилизанные дети. Священник в черной сутане провожает паству до автомобилей. В воздухе плавают приподнятые шляпы, женщины чмокают друг друга в щеку, урчат моторы «кадиллаков», и негры-шоферы в форменных фуражках распахивают перед хозяевами двери.
Тихо и мирно здесь в воскресенье. Звонят колокола, воркуют голуби…
В маленьком сквере у автобусной остановки сидят трое белых стариков. Они не ждут автобуса, они просто сидят, болтают о том о сем, смотрят по сторонам. Старики дряхлые, отработавшие свое в жизни и теперь не знающие, куда девать свободное время. Рядом с ними, опираясь мощным задом на мотоцикл, стоит полицейский. Он в голубой металлической каске, в синей форменной рубашке с короткими рукавами, в галифе и крагах. На поясе у него пистолет, стальные наручники, связка ключей. Из заднего кармана торчит короткая дубинка с ремешком для руки.
Полицейскому жарко. Он расстегнул рубашку и платком вытирает багровую шею. Наверное, он объезжал свой участок, увидел знакомых и остановился поболтать.
Разговаривают они лениво, протяжно, с характерным южным акцентом.
— Далеко заплывали? — спрашивает полицейский.
Старик в коричневом полинявшем комбинезоне и соломенной шляпе щурит слезящиеся глаза и тянет:
— Да как тебе сказать? До острова доплыли.
— Хорошо клевала?
— Сперва не очень, а потом пошло.
— Пошло, говоришь? А на что брала?
— На червяка и на пшено. Там ее много, целые стада ходят вокруг этого черного.
— Какого «черного»? — удивляется полицейский.
— Вокруг черного трупа.
— Что-то ты непонятное бормочешь, старик, — говорит сбитый с толку полицейский.
— Как еще тебе понятней говорить? — сердится старик. — Негр там плавает. Утопленник. Мы его подцепили багром, перевернули…
Полицейский задумывается. Потом лениво произносит:
— Самоубийца какой-нибудь. Как ты думаешь, старик?
Старик согласно кивает головой.
— А клевала, говоришь, хорошо?
— Хорошо клевала.
— Ну, поеду, — говорит полицейский. Стальные наручники тихо позвякивают у него на боку. — Доброго вечера, старики!
Когда шум мотоцикла затихает за углом, старик разводит руками:
— Конечно, может быть, и самоубийца. Только почему у него кляп во рту?
— Наверное, чтобы не кричал, — сонно поясняет сосед.
…Я иду к отелю и думаю: как все здесь, на Юге, просто, как все обыденно и спокойно: «А клевала, говоришь, хорошо?» — «Хорошо клевала».
Я иду по пустынным в эти знойные часы улицам города, и редкие встречные негры поспешно сдергивают передо мной кепки. Я ищу Фреда. У меня к нему рекомендательное письмо из Нью-Йорка.
— Простите, сэр, — обращаюсь я к старику негру.
От неожиданности он шарахается в сторону. Испуг на его лице сменяется изумлением. На место изумления приходит подозрение: что-то здесь не так, что-то этот странный белый замышляет.
— Вы не скажете, как мне разыскать…
Он насторожен, он ждет подвоха. Я чувствую, что нервы его натянуты, как струны.
— Я ничего не знаю, маста
