Высокая, тощая, как жердь, старуха с заплаканным лицом появилась из-за перегородки и, глядя в пол, быстро поставила на стол миску.
— Садись сюда, — показал Шашкин на лавку возле себя. — Спать здесь будешь. По избе не болтайся зря. И чтоб все время у меня на глазах. Придешь с работы — и никуда. Понял? Куда ты ему сегодняшних из печи-то прешь! Есть у тебя вчерашние? Он и холодные сожрет! — прикрикнул Шашкин на старуху, видя, что она достает из печи чугунок.
— А эти куда? Выливать все одно, — зло сказала старуха, в голосе ее слышались слезы.
— Делай, как сказано, — вскипел Шашкин. — Не то я опять…
— Мать? — спросил Сверлилкин.
— Какая мать! Жена! Сорок лет ей, а рожа как у ведьмы стала! — грубо отрезал Шашкин. — Жри давай да почини-ка вон то ведро попервости.
— Не сегодня бы. Еле на ногах стою.
— Ты меня на жалость не приклеишь, — сыто икнув, ответил Шашкин и, подвинув к себе стоящий на краю стола жбан с молоком, подул в него и принялся жадно пить. — Уф… завтра я тебе настоящую работенку подыщу! Только поворачивайся!
На следующий день Сверлилкин явился из мастерских затемно.
Шашкин встретил его недовольным окриком:
— Чего поздно-то? Работать не могешь? Другие давно явились!
— Силенок ещё кот наплакал. Вот и ковыряюсь.
— Видел, что в сенях?
— Самовары какие-то.
— Ну! А вон ещё на лавке машина швейная. Это я тебе приволок. Заработки! Починишь — ещё приволоку. Половина мне, остальное твоё, надо ж тебе жизню поправить. Машину-то швейную смогешь обратать? Попробуй, а то за самовар-то много ли дадут? Вот машина или часы — другое дело!
— Да всё я могу, — нехотя буркнул Сверлилкин, присаживаясь на край лавки. — Самовары не самовары, часы не часы — все могу! Только силёнок ещё мало, а так — проще, чем сверло заточить!
Шашкин полез в сундук и, покопавшись в нём, достал какой-то узелок.
— Часы мои, — сказал он, бережно развертывая узелок. — За коней в районе премировали. «Кировские». Семь камней! Еще и в починке ни разу не были, а стоят! Вот тебе и «Кировские»! Сообразишь — так и быть, фунт ржи с меня!
— Дай сюда, — Сверлилкин взял часы и втиснул толстый ноготь между крышками, — так их открывают!
— Ловко! — восхитился Шашкин, заглядывая из-за плеча беженца в раскрытые часы. — Где ж тут семь камней этих, на которых они бегают-то? Подумай, лошадь на четырех подковах бежит, а эти сразу на семи!
— Да вон они. Вот, вот и вон ещё. Ну и запустил ты их! В чистку не мог снести, что ли? Да тут, брат, ещё двух камней не хватает!
— Двух? Зачем, они ж и так тикали?
— На один положить, а другим шарнуть! Запущенные больно. Ладно, посмотрю. Пожрать бы дал сперва.
— Пожрать! Видели его! Сперва дедушки, а потом денюжки, так у нас водится, беженец!
Шашкин исподлобья стрельнул в него коричневыми зрачками и как бы между прочим, спросил вкрадчиво:
— Из каких ты местов, беженец-то, а? Слышь, Сверлилкин?
Тот, не поднимая головы, спокойно ответил:
— Ты это брось! Меня в комендатуре очень грамотно допрашивали!
Шашкин сразу нахмурился, сердито засопел:
— Мало ли… а может, ты всё-таки…
— Партизан?
— Ну.
— Куда уж мне дохлому! А ты-то что партизан боишься? Ты ж не немец! — подковырнул Сверлилкин.
— К черту! Партизан нам не надо! — хватил кулаком по столу Шашкин. — У нас здесь тихо, немец у нас неплохой, и жизня при нём идет. А партизаны можут тут всю обедню нарушить, как на Домовщине.
Беженец заинтересованно поднял голову, но тут же, спохватившись, снова принялся за часы.
— На Домовщине? — равнодушным тоном переспросил он. — Недалеко, что ли?
— Ну! Из-за этих партизан немцы шесть домов пожгли! Кому гореть-то охота? А, Сверлилкин, гореть-то кому охота?
— Да-а… — неопределенно протянул тот. — Вся Россия в огне. А мы разве не русские, прости господи…
— Смотри у меня, Сверлилкин, — погрозился конюх. — За эдакие речи… весь ты в моих руках, как этот жбан!
У Сверлилкина оказались воистину золотые руки.
Шашкин был доволен: все село теперь сносило к нему в избу самовары и чугунки, швейные машины, дырявые кастрюли и ведра. Вся плата шла Шашкину. От своей доли Сверлилкин наотрез отказался.
— Не то время, чтобы с людей шкуру драть!
