Однако его методы были невинными только на первый взгляд. Кроме швыряний туфель и подобных глупостей он любил «давать советы» личного характера. Как результат – напряжение в отношениях у одних или же конец отношений у других. Все это делалось ради создания трения и шоков для горячо любимых студентов.
Но и это не все. Когда он гулял однажды в сопровождении своей свиты по окрестностям Санкт-Петербурга, кто-то, возможно, садовник упал с дерева. Реакция учителя была следующей: «Это Влияния С (боги) устроили шок для студентов». А когда на их глазах человека сбила машина, его реакция была такой же. Другими словами, живые люди, у которых наверняка были семьи, оставшиеся без отца или мужа, учителя не интересовали. Для него они были просто объектами воздействия «высших влияний», которые боги использовали в качестве тренинга для его студентов.
О денежных сборах и отдельной плате практически за все «события» в школе на вступительных лекциях не говорили, как, впрочем, и о том, что, придя в школу, человек должен был отказаться от своего прошлого. Это включало и отношения с родными и близкими. «Теперь у тебя есть новая семья и новые друзья», – внушали нам. Жизнь до школы рассматривалась как бессмысленное механическое существование во «сне», ведущее к погибели, а, следовательно, все, что в этом «сне» было пройдено, найдено и понято, значения не имело, так как в этом состоянии невозможно понять что-либо вообще. «Никакая работа не может быть сделана во сне», – неверно трактовали П. Успенскoгo.
Кроме того, ту же концепцию человек должен был применить и к себе. На его личности ставилось клеймо «ложная». Эту «ложную» личность стирали, а вместе с ней и моральные ценности, усыпляя при этом совесть человека. Многие получали другое имя, а с новым именем в них формировали новые мысли и личность.
Всю эту гнусную концепцию поддерживали дзеновской притчей о полной чаше чая, в которой рассказывалось, как один профессор пришел к дзен-мастеру поговорить о дзен-буддизме. Пока они делились своими знаниями, тот наливал ему чай. Когда чай стал переливаться через края чаши, профессор спросил мастера, разве не видит он, что делает? На что мастер ответил, что он (профессор) и является этой чашей, не опустошив которую, мастер не сможет показать ему дзен.
Смысл притчи мне был понятен, и логика ясна. Однако если перевести ее на «школьный» язык, то она означала, что любые знания человека, полученные до его вступления в школу, недействительны и он не способен понять истинное учение, не опустошив «свою чашу», т. е. выплеснув оттуда все, включая себя. Такой подход имел бы смысл в самом начале, при ознакомлении человека с новыми взглядами, но превращать его в постоянный образ мышления я считал ошибочным. Подобный подход атрофировал в человеке способность критически мыслить, не позволяя ему сопоставлять новое знание со знанием и опытом прожитых лет, а так как «чаша человека уже была пуста», то сопоставлять было не с чем и ученику оставалось только верить, что то, чему его учат, верно. И если эта притча в рамках разумного могла быть полезной, то в данном случае она становилась оружием против самого человека, постепенно погружая его в психологическое рабство, которое также являлось физическим.
Я стал замечать, что невероятное приветливое отношение ко мне, как к новому человеку, начало угасать, а вместе с ним и то мое ощущение, когда казалось, что чудесное рядом и к нему можно прикоснуться.
Через три месяца по приезде я получил официальное письмо от Питера Бишопа, тогдашнего президента Аполо, второго человека после учителя. Меня деликатно просили покинуть Аполо. Прочитав послание, я мысленно отправил написавшего его подальше, разорвал бумагу в клочья и выбросил в мусор. «Не для того я пересек Атлантический океан, чтобы возвращаться назад», – подумал я. После этого события мои отношения с администрацией стали еще более напряженными, и я понимал, что дни мои здесь сочтены.
Мысленно я готов был ко всему, хотя перспектива уехать назад меня не радовала. Тогда вера в учителя во мне еще жила, невзирая на противоречия, фальшивую улыбку, шелковые костюмы, рубашки и галстуки из Беверли-Хиллз, золотые перстни и медальоны, заграничные путешествия по несколько раз в год в сопровождении свиты своих секретарей, еженедельные поездки в Лос-Анджелес с понедельника по четверг в собственном «мерседесе» на закупку нового барахла и все остальное, что мало напоминало мне о том, для чего я присоединился к школе.
