И ты, в ненасытимой алчности укрывающий от людей блага сии, ты будто бы никого не утесняешь, урывая кусок от стольких страждущих? Что есть скупец? Тот, кто алчет сверх надобности своей. А что есть вор? Тот, кто похищает и обездоливает. Итак, ты скупец? Не вор ли ты? Быв поставлен хозяйствовать добром, ты присвоил его. Совлекающий с людей одежды их называется грабителем. А тот, кто мог прикрыть наготу нищих и не прикрыл ее, заслуживает ли другого имени?
Голодному причитается хлеб из твоих закромов. Нагому — одежды, схороненные в укладках твоих. Босому — обувь, которую ты гноишь впустую. Неимущему — деньги, зарытые тобою в землю. Скольким ты мог помочь, стольких ты и обездолил.
Хороши увещевания, скажешь ты, да золото, пожалуй, получше. Так же и с распутниками, призываемыми к воздержанию: поноси его любовницу, и оживишь ее в его памяти, и лишь разожжешь в нем похоть. Как мне явить глазам твоим страдания бедняков, чтобы услышал ты стоны из‑под сокровищ своих? О! Сколь отрадны будут ушам твоим в Судный день слова сии: «Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира: ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня… был наг, и вы одели Меня» (Мф 25, 34–36). Дрожь охватит тебя, пробьет холодный пот, и во мрак ввергнешься, вняв, наконец, приговору сему: «Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня… был наг, и не одели Меня» (там же, 41–43).
И не сама алчность твоя погубит тебя, а твое любостяжательство в ущерб ближнему.
Сказанное тебе сказано ради тебя же: услыши — и воочию узришь обещанное тебе воздаяние. Не услышишь — живи под угрозою. Понадеемся, впрочем, что не сбудется сие к вящей скорби твоей. Обратись же ко благому деланию, и да станут богатства твои ценою спасения твоего, да обретешь с их помощью небесное воздаяние, тебе уготованное. Помилуй нас Господи, завещавший нам Царство Свое, Его же сила и слава во веки веков. Аминь.
(† 389/390)
Истории угодно было поставить Григория Назианзина в пару с его другом Василием. Между тем эти два человека как нельзя более несхожи: так разнятся натуры предприимчивая и мечтательная, собранная и поэтическая, властная и впечатлительная. Они на диво дополняли и обогащали друг друга. Рядом с Василием Григорий обретал ту твердость характера, которой ему недоставало. Он никогда не пытался освободиться из‑под этой дружеской опеки и никогда не сетовал на влияние и превосходство друга.
Биографу Григория легче легкого: письма его и сочинения пронизаны откровенностью. Приходится, напротив, несколько отстраниться, сделать мысленную поправку, чтобы устоять под напором этой своеобразной лирической стихии. Неисправимый романтик, Григорий не мог ничего написать, не упомянув о своих тревогах и переживаниях. По сравнению с Василием ему попросту не хватало сдержанности. Он не скрывает своих недостатков и сам первый страдает и корит себя. Поэтому всякая попытка пристрастного суда над ним оказывается неуместной.
ГОДЫ ЮНОСТИ
Подобно Василию, Григорий происходил из каппадокийской аристократии. Семья его была состоятельна, отец принадлежал к иудейско–языческой секте, мать же, Нонна, была превосходной христианкой. Григорий, от матери, должно быть, перенявший несколько женственную чувствительность, пишет о ней с восторгом. Родители его долгое время оставались бездетными и глубоко скорбели об этом. Нонна всеми силами пыталась обратить мужа в истинную веру. Наконец ей это удалось: муж обратился и даже стал епископом Назианским. Позднее рождение первенца Григория принесло в дом великую радость. Мать предназначила и благословила его на службу Господу. Ей не стоило особого труда дать религиозное воспитание столь восприимчивому по натуре ребенку, языческие нравы не таили для него никакого прельщения, а слово Божие ему «было сладко, как мед». Он был из прирожденных христиан, из тех избранных натур, кто вовсе неподвластен борению темных страстей.
Это, однако, не помешало Григорию обогатиться из сокровищницы языческой культуры, и при этом без малейших нравственных уступок. Позднее он признавался, что «пылко возлюбил словесность, еще когда на щеках его не пробился первый пух». Он остался верен этой любви, на свой лад примиряя церковность с поэзией и культурой. Бога он возлюбил с той же непосредственностью, что и словесность.
