Подвела почтенного прелата — как это нередко случается и со многими из нас — излишняя старательность, склонность к перфекционизму и желание объять необъятное.
Заслышав, что Ричард во время наступления на замок Милли, захваченный ранее Филиппом-Августом во время его, Ричарда, отсутствия, — так вот заслышав, что король во время штурма Милли пленил епископа Филиппа Бове, мессер Пьетро решил принять меры к его освобождению. Трудно сказать, что стало причиной этого неосмотрительного поступка — эйфория ли от удачно выполненных поручений римского Понтифика, недостаток ли информации или просто проявленное легкомыслие?
Но, в любом случае, шаг сей стал для столь опытного дипломата непростительной, роковой ошибкой.
Ведь король Англии не раз публично называл епископа Бове человеком, "которого он ненавидит больше всех на свете". И Ричарда, в общем, можно было понять.
Именно епископ, возвратившись из Святой Земли, занялся распространением гнусной клеветы на короля. Дескать, коварный Ричард намеревался выдать французского короля Филиппа-Августа Саладину. Ричард же приказал убить Конрада Монферратского. Ричард отравил герцога Бургундского. Ричард… В общем, принцип понятен: если в кране нет воды, то вину следует целиком и полностью возложить на короля Англии.
Английский король, по словам зловредного епископа, занимался в Святой Земле исключительно тем, что предавал дело крестоносцев.
Легко вообразить какие чувства испытал венценосец, узрев мессира Бове среди пленных! С какой мстительной радостью подбирал ему самое темное, тесное и сырое узилище, каковое только можно было найти в случившемся неподалеку славном городе Руане!
И вот, заезжий святоша смеет просить — и даже требовать, вы только подумайте! — освобождения этого негодяя…
Нет, поначалу король честно пытался образумить потерявшего всякие берега итальянца.
— Посудите сами, ваше преосвященство, я бы мог забыть все, что он сделал против меня дурного… Но один лишь его визит к Генриху! Да на свете нет пыток и казней, достойных свершенной им тогда подлости!
— Э-э…, но что же такого мог сделать несчастный прелат в Трифельсе?
— Что?! Вы не знаете даже этого, но при всем при том смеете высказываться в его защиту! Так знайте, что когда я был задержан Императором, со мною обращались с определенным уважением и оказывали подобающие почести. Пока как-то вечером не появился этот человек. Я не знаю, что рассказывал он Генриху, но уже на следующее утро я оказался отягощен железными цепями, как вьючная лошадь или осел под поклажей!
И вот за этого человека вы осмеливаетесь меня просить?!
Несколько растерявшийся от такого напора, кардинал не нашел ничего лучше, как обратиться к библейской мудрости, не раз и не два выручавшей его в стеснительных обстоятельствах.
— Но, ваше Величество, ведь сказано в Писании: не мстите за себя, но дайте место гневу Божию… Тем более, по отношению к духовному лицу, э-э-э…
Вот здесь-то короля и прорвало. Навязанное ему совершенно ненужное перемирие с Филиппом-Августом, многомесячное нудение увязавшихся за ним в Лимузен прелатов, непрекращающиеся попытки Святой Церкви влезать в его королевские дела — все это, наконец, прорвалось наружу, вызвав настоящий вулкан бешеной ярости!
— Клянусь своей головой, — неистовствовал король, вскочив со своего кресла и выпнув к самому входу подставку для ног, — он больше не священник, потому что он и не христианин! Он был взят в плен не как епископ, но как рыцарь, сражаясь в полном доспехе, с разукрашенным шлемом на голове! Сир лицемер!!!
Да ты и сам дурак! Не будь ты посланником Папы, я бы отослал тебя обратно кое с чем, что Папа долго не смог бы забыть! Иннокентий и пальцем не шевельнул, чтобы вызволить меня из темницы, пока мне нужна была его помощь! А теперь он просит меня освободить вора и поджигателя, который не принес мне ничего, кроме зла! Убирайтесь, господин предатель!
Лжец, обманщик!! Церковный деляга!!! Избавь меня от своего общества навсегда!!!!
Откровенно смущенный и, что уж там говорить, изрядно испуганный королевским гневом, несчастный итальянец попытался сменить тему. Но сделал это столь неудачно, что лишь еще более разжег ярость Ричарда. Хотя, еще больше ее разжечь казалось невозможным.
