Как-то под вечер Тоня решила пойти прогуляться.
На бульваре с деревьев тек лист, трепетали, словно продрогнув в худой одежонке, осины, только липы упорно еще зеленели.
В самом конце бульвара заходящее солнце, подернутое маревом, походило на красновато-сизый уголек. В проемах меж стен деревьев виднелось темно-розовое небо.
Тоня присела на скамейку. Почему-то вспомнилась строчка из маминого письма, что в эту осень почти нет кизила, значит, будет снежная зима.
Подсел какой-то тип, источающий запах одеколона. В темной курчавой бородке сосулькой застряла сигарета.
— Скучаете? — поинтересовался тип, и Тоню как ветром сдуло со скамейки.
У спуска к реке она встретилась с тем монтажником, на которого до сих пор поглядывала издали. Он был в джинсовых брюках, синем свитере с оленем на груди.
— Меня все к реке тянет, — сказал он, как давний знакомый. — Вот, даже на ужин опоздал…
Тогда и Тоня спохватилась, что пропустила ужин.
— Ой, мне так есть захотелось! — призналась она.
— Минутку, — произнес парень и убежал.
Тоня в удивлении остановилась у низкой чугунной ограды, спиной к реке. Монтажник исчез в дверях какого-то магазина.
Их училище возвышалось справа, на самой верхушке горы. Последние лучи солнца багряно осветили его окна. «Галя, наверно, хватилась меня, — подумала Тоня. — Ну, ничего, приду — объясню».
Издалека победно прокричала электричка. Вкрадчиво взвывали портовые краны. Взбираясь в гору, натужно ревел МАЗ.
Парень возвратился запыхавшийся, сияющий.
И одной руке он держал «городскую» булку, в другой — небольшой сверток.
— Будем ужинать! — объявил он. Усадив Тоню на причальную тумбу, развернул бумагу: — Колбаса — пальчики оближешь. Попросил нарезать…
Он разломил булку, протянул половину Тоне:
— По-братски…
Уж до чего же, оказывается, вкусно, сидя на берегу, уписывать подобный «ужин». Хрусткий гребень булки очень душисто пахнет.
Речной ветерок оглаживал их головы, наносил запах дымка — на другом берегу палили старые камыши. В городе зажглись огни, и вверх по спуску протянулись веселые бусы фонарей. Пошел на посадку самолет, подмигивая рубиновыми сигнальными огнями.
Они съели все до крошки.
Парень вдруг хлопнул себя по лбу:
— Так мы ж еще не знакомы! Я — Антон.
— А я — Тоня, — рассмеялась Дашкова. — Все шиворот-навыворот получилось: сначала поужинали вместе, а потом уже представились.
Сверху донесся голос курантов, вызванивающих песенку о городе.
Антону все больше нравилась эта девушка. — и то, как естественно она себя держала, и тонкий голосок ее, и бесхитростные, ласковые глаза.
Знаешь, я очень рад, что мы познакомились. — Он запнулся. — Ты — хорошая…
У Тони заискрились от неслышного смеха глаза.
— Я как-то прочитала, что в одном ирландском замке есть «камень лести». Стоит его лизнуть — и язык становится льстивым.
— Ты думаешь, я его лизнул?
— Нет, просто давай не спешить с выводами…
Они еще долго бродили по набережной, улицам, рассказывали друг другу о себе. И скоро им стало казаться невероятным, что они прежде были незнакомы, и они уже не могли представить, что такой вечер не повторится…
Мастером в группе Дашковой был Севастьян Прохорович Горожанкин, кадровый типографский рабочий, сын и внук печатников, своими руками создававший чудо-миниатюры, делавший сложные наборы. Свинец и краска навсегда въелись в его пальцы, ладони, казалось, окрасили даже волосы на голове.
В Отечественную войну служил Севастьян Прохорович в дивизионной типографии. Случалось ходить и с автоматом в атаку. А после войны был, по необходимости, универсалом: наборщиком, печатников, работал и в цехе высокой печати, и в офсетном.
Он много читал, встречался с местными писателями, чьи книги выпускал. Сын его служил офицером в реактивной авиации, дочь была кандидатом медицинских наук, детским урологом.
Тоня сразу и бесповоротно признала в Горожанкине Учителя. Разве может молодость обходиться без них? Это и властители дум, высокие умы, эталоны духовные, Добролюбовы и Герцены. Но это и Анастасия Никифоровна, что обучала Тоню литературе в старших классах, светившаяся добром я мудростью. И вот здесь — Севастьян Прохорович.
