— Я думаю о том, какой мне виделась моя жизнь, Ваше Величество. Верьте или нет, но в детстве я лелеяла некие планы. Я мечтала о том, что хотела бы испытать в жизни… нельзя сказать, что это были по большей части здравые идеи, но я… — Она замолчала и покачала головой. — Я извиняюсь. Болтаю всякую ерунду.
— Все хорошо, Мэриэл, — сказал я. — За все время, пока мы были женаты, мне кажется, у нас ни разу не состоялось подобного разговора.
— Ведь меня специально учили говорить правильные слова, — уныло ответила она. — А говорить о чьих-то разочарованиях и недостатках — это не считается правильным для хорошо воспитанной центаврианской женщины.
— Это верно. Это верно. — И я стал ждать.
И вновь хочу подчеркнуть, что во мне не было ни капли любви к этой женщине. Я наблюдал весь этот разговор с неким бесстрастным изумлением; так смотрят обычно на свежий лишай, со спокойным любопытством, не в силах осознать ни чувствами, ни разумом, как это такая тошнотворная короста могла появиться на вашем собственном нежном и холеном теле. Разговаривая с Мэриэл, я, в определенном смысле, ковырял отвратительный лишай на своей собственной душе. Время шло, и поскольку Мэриэл так и проявляла желания добровольно выдать информацию, мне пришлось самому ей предложить:
— Итак… Что за вещи тебе хотелось испытать в жизни? Я имею в виду, когда ты была маленькой девочкой?
Мэриэл слабо улыбнулась.
— Я хотела летать, — последовал ответ.
Я разочарованно хмыкнул.
— Вот уж воистину несбыточная мечта. Да стоит просто сесть в любой…
— Нет, Ваше Величество, — мягко оборвала она меня. — Я говорю вовсе не о полетах в каких-то аппаратах. Я хотела…
Улыбка Мэриэл из весеннего бутона превратилась в раскрывшийся цветок, олицетворение подлинной красоты. Сейчас она была очень похожа на ту девушку, которую я встретил когда-то много лет назад. Должен признать, что даже я был тогда ошеломлен ее красотой. Конечно, в те времена я еще не знал, какая тьма прячется под этой привлекательной внешностью. Впрочем, кто я такой, чтобы упрекать других за мрак, таящийся внутри?
— Я хотела летать сама по себе, — продолжила Мэриэл. — Я хотела подпрыгнуть повыше, взмахнуть руками и начать парить, словно птица. — Она нежно рассмеялась, потешаясь над самой собой. — Да, это глупо, я знаю. Я уверена, что сейчас вы именно так и думаете…
— Почему я должен считать это глупым?
— Потому что наяву эту мечту все равно невозможно осуществить.
— Мэриэл, — сказал я, — посмотри на меня: я — император. Если бы в свое время ты спросила у любого, кто знал меня — или, раз уж на то пошло, даже и меня самого — какова вероятность того, что я стану императором, я бы ответил, что эта фантазия настолько же осуществима, как и твоя. Кто знает, Мэриэл? Может, нам и в самом деле суждено научиться летать.
— Вот как, Ваше Величество? Вы и в самом деле мечтали стать императором?
— Я? Нет.
— Тогда о чем вы мечтали?
Ее слова призвали непрошеный образ из глубин моей памяти. Сон, который впервые посетил меня лишь в весьма зрелом возрасте. Но вот ведь какая забавная штука… некоторые сны оказывают настолько сильное воздействие на наш разум, что начинаешь поневоле верить, в ретроспективе, что они всегда были частью вашей жизни.
Эти богатырские руки, это лицо, искаженное беспощадной гримасой гнева… Лицо Г’Кара, с единственным глазом, прожигающим своим взглядом ту почерневшую и раздробленную сущность, которую я называю своей душой, и его руки, сжимающиеся на моем горле. Этот сон еще в незапамятные времена, как сейчас мне представляется, сформировал, направил и отравил мою жизнь.
— О чем я мечтал? — повторил я. — О том, чтобы выжить.
— В самом деле? — Мэриэл пожала своими хорошенькими плечиками. — Разве можно это назвать возвышенной целью?
— Я всегда считал, что только жизнь и имеет значение, — возразил я. — И в прежние времена именно собственную жизнь я бы поставил выше нужд моих любимых, выше нужд самой Примы Центавра. Теперь… — я пожал плечами. — Это уже не представляется мне столь уж важным. Собственное выживание — это отнюдь не все, с чем стоит считаться.
Мы замолчали надолго. И это было очень странно. Ведь эта женщина была моим врагом, моим несостоявшимся палачом… А теперь получалось, что она, вроде как, стала совсем другим человеком, едва ли не моим другом. Впрочем, учитывая, с чем мне довелось столкнуться, учитывая, какие силы желали свалить меня… Теперь уже не представлялись достойными ни малейшей капельки внимания давнишние махинации некоей юной центаврианской женщины.
