Конечно, все эти утверждения в равной мере применимы и к сатире, но гротеск и сатира — это не одно и то же. Гротеск, хотя и пользуется средствами сатиры, судьбу своего героя всегда переживает изнутри. Вместо объяснения приведу наиболее известный пример: Чаплин. Мы всегда сочувствуем ему. Принимаем его неуклюжую походку, его житейскую беспомощность, неловкое человеколюбие, неудачную любовь — весь заранее заданный трагизм его судьбы. Иными словами: мы отождествляем себя с героем гротеска, высмеиваем и в то же время любим его. Вздумай я выразить это в виде математического уравнения, у меня получилось бы нечто вроде:
Гротеск = сатира + лирика.
Действительность XX столетия настолько сложна, что к ней возможен самый разнообразный подход и на проблемы века можно дать различные ответы. Именно это — то есть многоплановость явлений и многообразие возможных ответов — способствовало взлету гротеска как метода подхода к действительности. В первую очередь и гораздо прочнее, чем у нас, этот метод завоевал себе место в литературе западных стран. Я читал многие из произведений этой литературы, некоторых авторов я мог бы даже назвать своими друзьями. Но если с точки зрения разработки метода мы идем одним путем, то ответы наши коренным образом разнятся. Действительность нашей эпохи массово порождает абсурдные ситуации. В гораздо большем нагромождении, чем век девятнадцатый. В отличие от моих западных собратьев по перу я толкую гротеск как ситуацию, которая может быть изменена. Будучи лишен малейших способностей к умозрительному философствованию, я вынужден каждую свою мысль выверять эмпирически, через свой собственный жизненный опыт и практику своего окружения. Жизнь учила меня, — и не раз! — что мы в силах изменить ту или иную ситуацию, сколь бы окончательной и безысходной она ни казалась. Говоря языком шахматистов, в моих глазах абсурдная ситуация еще не мат. Конечно же, тут нет гарантии, что из ситуации, которая держит нас в плену, мы станем — или сможем — пробиваться в верном направлении. Но в доказательство того, что мы можем вырваться из нее, я мог бы привести множество примеров как из собственной жизни, так и из истории моей страны. Если же выражаться попросту, не прибегая к философской зауми, то я верю в действенность человека даже в тех ситуациях, когда объективные условия делают неимоверно трудным выбор между правильным и ошибочным решением.
Для меня красота раскрывается через гротескное видение мира. Разумеется, это не мое собственное, а исконно древнее мировосприятие человечества. Все сущее на свете неоднозначно. Поясню на простейшем примере: возьмем самый обычный автобус. Тот, кто на заводском конвейере собирает его, вкладывает в это понятие иной смысл, чем пассажир, который сидит в автобусе, или тот, кто на остановке дожидается автобуса, не говоря уж о человеке, который — упаси бог — угодил под колеса автобуса. Автобус можно нарисовать, можно написать о нем стихотворение, и при этом всякий раз о нем будет сказано нечто совсем другое. Ну, а если ребенок дошкольного возраста вздумает нарисовать автобус, изобразив его с колесами чуть вкривь и вкось, с прогнутой крышей, то на наших глазах возникнет гротескный образ автобуса, потому что ребенок своим метким и свежим глазом увидел в нем нечто иное, чем взрослые, которые уже привыкли к определенным канонам и теперь с улыбкой взирают на детский рисунок. В гротескном мировосприятии есть некая детскость: волнение, свежесть глаза, неожиданность первооткрытия. Если же на основании всего сказанного мне как писателю потребовалось бы сформулировать определение гротеска, то я сказал бы: все сущее существует впервые. Впервые и единожды, никогда прежде этого не было и никогда после не будет. Лишь в тот момент, когда я смотрю, я впервые открываю это явление. Ну, конечно же, я знаю, что обо всем уже написано — во сто крат талантливее и точнее, чем у меня, однако меня это ничуть не смущает. Если я иду в табачную лавку — второй перекресток от дома, — я отправляюсь в путь, как Колумб. Куда-нибудь да доберусь: в ближайшую табачную лавку, или в дальнюю Индию, или же в Америку. Или же во все три места сразу, ведь я говорил уже, что любое сущее многозначно. И смотрю ли я на мир глазами ребенка или писателя (а одно недалеко от другого), мне думается, что с разных точек зрения я и вижу по-иному и таким образом на пядь или хотя бы на волос приближаюсь к истине, которую беглый гротескный взгляд иной раз выхватит лучше, чем самое сильное увеличительное стекло.
