Дальше шли уже медленнее и осторожней. С наступлением дня углубились подальше в лес и затаились.
— Неужели нет никого, кто мог бы прогнать этих дерзких степняков? — спросила вполголоса Аниба.
— Когда медведь встает из берлоги, то загнать его обратно невозможно. Не для того вылез он на свет. Так и со степняками. Они пришли, чтобы грабить и насиловать, чтоб забрать нашу веру, заставить нас молиться и поклоняться Аллаху. Все шло к тому.
— Но ведь есть же еще мужчины на нашей земле?
— Сохатый сильнее волка, но когда они нападают стаей, то он, обезумев, бежит куда глаза глядят. Если бы все лоси могли собраться вместе и наброситься на волков, то не было бы серых разбойников в лесу. Но нет у них вожака, и каждый защищает сам себя…
— А наши и сами за себя постоять не могут, — перебила его Аниба, — одно название, что мужики. Поразбегутся по лесам, точно лоси, залезут в болота по уши и будут там сидеть, пока все не закончится.
— Добром на этот раз не кончится. От степняков несет мочей, как от паршивого козла. Единственное, что они умеют, — это убивать. Я сегодня видел их хана по имени Кучум. У него волчьи глаза, и в них нет жалости. То боги наслали на нас проклятье за грехи наши. Нет, это конец… — И шаман, горестно вздохнув, опустил голову.
Тут неожиданно подал голос Сейдяк, молча лежавший до того на маленькой попонке, прихваченной расторопной Анибой.
— Никакой он не хан. Хан мой отец и дядя Едигир. А ваш злой Кучум родился от глупой ослицы. И когда я стану большим, то убью его. Я ведь вырасту, правда, бабушка Аниба?
— Да ты и сейчас уже вон какой большой, — поспешила успокоить его старая женщина, — лучше бы поспал чуток.
— Я пойду уток стрелять! — очень воинственно заявил мальчик, взяв в руки свой маленький лук.
— Успокойся, вояка, — мягко остановила его мамка, — навоюешься еще.
— Видно, придется нам ждать, когда такие воины подрастут, — кивнул старый шаман на Сейдяка, — потому и беречь его надо пуще всего на свете. На него у нас теперь только и надежда.
Дождавшись темноты, отправились дальше и вскоре добрались до ближайшего от Кашлыка селения, стоявшего на высокой горе, обнесенного неглубоким рвом. Тут жили дальние родичи Едигира и Бек-Булата, и на них можно было положиться, не выдадут.
Первым в селение отправился старый шаман и вскоре вернулся, сопровождаемый таким же, как он, стариком с длинной седой бородой.
— Мир вам, — поклонился тот Анибе, — да пошлют боги много лет и здоровья сыну нашего хана. Вот ведь времена пошли, что не можем даже принять его как подобает. Как же дальше жить будем!
— Почему нельзя в городище? — изумилась Аниба. — Или мы не на своей земле стоим? Или это не сын вашего хана?
— И мы на своей земле пока стоим, и придет время, ляжем в нее. И вижу, что это сын нашего хана, да только жизнь ведь у всех одна. Был сегодня днем дозор от степняков, и велели схватить вас, как только появитесь. Хотели остаться, чтоб подождать вас, но поскакали дальше. Верно, там где-то и приготовились встретить, не иначе. Так что опасно вам идти дальше.
— Да что же это делается-то?! — от души возмутилась Аниба. — Сюда нельзя и дальше идти нельзя. Так куда ж нам деваться? В воду что ли, и вся беда?! Так утопи ребенка своей рукой, старый хрыч! — Она схватила за бороду старика, словно тот был виноват во всех бедах.
— Успокойся, женщина! — одернул ее шаман. — Он нам добра желает, а ты готова… Успокойся, остынь.
— Добра желает, как же, — пыхтела Аниба, — оно и видно, что добра…
— Я перевезу вас на ту сторону, и там до утра укроетесь у пастухов, что пасут лошадей Ураз-хана. Он был дружен с его отцом, — старик показал на Сейдяка. — Пошлете верхового, чтоб он предупредил своего господина, и он поможет вам укрыться. Сейчас придет моя дочь и принесет еду. Пойду оденусь, чтоб плыть с вами.
— И на том спасибо, — проворчала Аниба.
— А я тут останусь, Надеюсь, что меня они не выдадут степнякам. В мои годы такая дорога чересчур тяжела, пойми меня, — как бы извиняясь, проговорил старый шаман.
— Как мыши от кота разбежались, — махнула рукой Аниба, теснее прижимая к себе Сейдяка, — поступай как знаешь.
