— Я не любитель сладкого.
— Тогда рюмочку чачи. Я тоже за компанию…
— Нет, лучше чаю.
— И чаю, и чачи… Она, правда… — судорога испуга пробежала по лицу Лидии Ивановны, — с запахом.
Богаткин сидит в мягком кресле. Вокруг чистота, цветы в горшках, горит люстра. И ни следа подполковника. Кажется, в общей сложности три комнаты:
— А может быть, вы — кофейник? — вдруг встрепенулась Лидия Ивановна. — То есть, я имею в виду… люди делятся на чайников и кофейников.
— Я — чайник! — объявил Богаткин. Лидия Ивановна поставила Моцарта. Пластинка шипела.
— Должна вам сказать, — сказала Лидия Ивановна, кусая губы, — что я — глубоко несчастный человек.
Богаткин понимающе закивал головой. Прошло минут пять. Он все кивал и кивал. Перестав, сказал почти с восхищением:
— Моя жена, Кира Васильевна, — фантастическая дура!
— Не надо так, Юра, — сказала Лидия Ивановна. Они помолчали, прислушиваясь к Моцарту.
— И все-таки в жизни есть Моцарт, цветы и даже… — Лидия Ивановна вдруг рассмеялась несчастным смехом, — представьте себе, любовь.
При слове любовь Богаткин встал, не зная, что делать с руками. Лидия Ивановна застонала и кинулась к Моцарту:
— Не те обороты!
Подполковник Сайтанов сидел в кресле, повесив на ручки кресла голые ноги, обутые в офицерские сапоги.
— Это же прямо слов таких не сыщешь! — трепетала перед ним совершенно голая Кира Васильевна, на шее которой болтался пышный лисий воротник с осклабившейся мордой. — Я даже теряюсь, с чем сравнить? с кабачком? торпедой? дирижаблем?
— Пусть будет дирижабль… — рассудил подполковник Сайтанов и ласково шлепнул Киру Васильевну дирижаблем по носу.
— Что??? — вылупилась блеклая блондинка с черными корешками волос, приподнимая тяжелое сорокапятилетнее тело из горячей ванны.
— Иначе — не получится, — печально сказал Юрий Тарасович, сидя в ванне напротив нее.
— Ты соображаешь, что ты мне предлагаешь?!
Вода капала с обвислых сосков.
— Но иначе…
— Что значит иначе? Ты сказал: там холодно. Ладно. Хотя, Юра, там, в постели, было тепло. Пошли сюда. Здесь Африка!!! Я первый раз в жизни сижу с мужчиной в одной ванне. Ты сказал, что любишь меня…
— Сказал.
— Можно ли любить женщину, Юра, и предлагать ей такую вещь? Я не знаю, почему я тебя не волную… Мой муж, допустим, мужик и подонок, но я ничего подобного от него не слышала… Это же, Юра, пойми меня правильно — зверство. Как ты мог такое предложить мне, Юра?
— Прости, — сказал Богаткин.
— И ты своей жене тоже такое предлагаешь?
— Она сама просит, — честно ответил Богаткин.
Озадаченная, Лидия Ивановна снова погрузилась в воду.
— Чудовищно… — пробормотала она. — А мы всегда в темноте, совестясь… Мой муж вообще человек стыдливый, на пляже стесняется переодеться. Ходит, ищет кусты погуще…
— Монах, — засмеялся Богаткин.
— Нет, в этом смысле он чистый человек… Ты себе не представляешь, как ты меня унизил!
Она заплакала.
— Ты меня любишь?
Богаткин помедлил с ответом.
— Почему ты молчишь?
Богаткин молчал.
— Юра, ты меня любишь?
— Прости, — сказал Богаткин. — Я тебя не люблю.
Лидия Ивановна перестала плакать.
— Уходи. Немедленно, — сказала она мертвым голосом.
Богаткин с шумом встал из воды, пряча стыд в горсти, как детскую соску-пустышку.
Проскакал с песней подполковник Сайтанов.
Прошел Федот Губернаторов, положительный персонаж моего романа.
Прошли Шверник и Шварцман.
Прошел и Глинка. Коварный тип.
Промчалась Бондаренко. Метнула на ходу:
— Усова не видели?
Прошла Сайтанова с припухшими железами.
— Ну, что, вставил ей? — спросил Арутюнов, все еще пахнущий лещом и пивом.
— Вставил, — сказал Богаткин.
— Ну, и как? — поинтересовался миниатюрный Харкевич.
— Кричала, — сказал Богаткин.
— Это хорошо, — одобрил Арутюнов.
— А где ваш друг Жданов? — спросил Богаткин.
— Отравился, — ответили Харкевич и Арутюнов.
Прошел отравившийся Жданов.
Богаткин оглушительно чихнул.
«Любопытная вещь, — подумал Богаткин, сморкаясь. — С виду Лидия Ивановна такая интеллигентная, такая деликатная женщина, а в жопе у нее растут густые черные волосы…»
— Парадокс, — прошептал Богаткин. Он был простужен и меланхоличен.
1978 год
