Мне этот чудак вдруг «ужасно» полюбился. Как почти все мальчики, я с чужими либо робел, либо важничал, а с этим я словно век был знаком.
– Пойдемте со мною, – сказал я ему: – я знаю местечко еще лучше этого; там есть скамейка: мы сесть можем, и плотина оттуда видна.
– Извольте, пойдемте, – отвечал нараспев мой новый приятель. Я пропустил его вперед. На ходу он переваливался, шмыгал ногами и затылок назад закидывал.
Я заметил, что у него сзади на балахоне, под воротником, болталась небольшая кисточка.
– Что это у вас такое висит? – спросил я.
– Где? – переспросил он и пощупал воротник рукою. – А! Эта кисточка? Пущай ее! Значит, для красы пришита. Не мешает.
Я привел его к скамейке, сел; он поместился рядом.
– Здесь хорошо! – промолвил он и вздохнул глубоко-глубоко. – Ох, хорошохонько! Отличнейший у вас сад! Ох, ох-хо!
Я посмотрел на него сбоку.
– Какой у вас картуз! – невольно воскликнул я. – Покажите-ка!
– Извольте, барчук, извольте. – Он снял картуз; я протянул было руку, но поднял глаза и – так и прыснул. Пунин был совершенно лыс; ни одного волосика не виднелось на заостренном его черепе, покрытом гладкой и белой кожей.
Он провел по нем ладонью и засмеялся тоже. Когда он смеялся, он словно захлебывался, раскрывал широко рот, закрывал глаза, а по лбу пробегали морщины снизу вверх, в три ряда, как волны.
– Что? – сказал он наконец. – Не правда ли, настоящее яйцо?
– Настоящее, настоящее яйцо! – подхватил я с восторгом. – И давно вы такие?
– Давно; а какие были волосы! Золотое руно, подобное тому, за которым аргонавты[7] переплывали морские пучины.
Хотя мне всего было двенадцать лет, однако я, по милости моих мифологических занятий, знал, кто были аргонавты; тем более удивился я, услышав это слово в устах человека, одетого чуть не в рубище.
– Вы, стало быть, учились мифологии? – спросил я, переворачивая в руках картуз, который оказался на вате, с меховым облезлым околышком и картонным надломанным козырьком.
– Изучал и этот предмет, барчучоночек мой миленький, в жизни моей всего было достаточно! А теперь возвратите-тка мне покрышку, ею же защищается нагота главы моея.
Он нахлобучил картуз и, перекосив свои беловатые брови, спросил меня: кто я, собственно, такой и кто мои родители?
– Я внук здешней помещицы, – отвечал я. – Я у ней один. Папа и мама умерли.
Пунин перекрестился:
– Царство им небесное! Значит: сирота; ну и наследник. Дворянская-то кровь сейчас видна; так в глазенках и бегает, так и играет... ж... ж... ж... ж... – Он представил пальцами, как играет кровь. – Ну, а не знаете ли, ваше благородие, поладил ли мой товарищ с бабенькой вашей, получил ли место, которое ему обещали?
– Этого я не знаю.
Пунин крякнул.
– Эх! кабы здесь пристроиться! хотя бы на время! А то странствуешь, странствуешь, приюта не обретается, тревоги житейские не прекращаются, душа сомущается...
– Скажите, – перебил я его, – вы – из духовного звания?
Пунин обернулся ко мне и прищурился.
– А какая сему вопросу причина, отроче мой любезный?
– Да вы так говорите – вот как в церкви читают.
– Что славянские-то речения я употребляю? Но это не должно вас удивлять. Положим, в обыкновенной беседе подобные речения не всегда уместны; но как только воспаришь духом – так сейчас и слог является возвышенный. Неужто же ваш учитель – преподаватель словесности российской – ведь вам ее преподают? – неужто же он вам этого не объясняет?
– Нет, не объясняет, – ответил я. – Когда мы в деревне живем – у меня и учителя нет. В Москве у меня много учителей.
– А долго ли вы в деревне проживать изволите?
– Месяца два, не больше; бабушка говорит, что я в деревне балуюсь. Гувернантка[8] со мной есть и тут.
– Францюзенка?
– Француженка.
Пунин почесал у себя за ухом.
– Сиречь, мамзель?
– Да; ее зовут мадмуазель Фрикэ. – Мне вдруг показалось постыдным, что у меня, двенадцатилетнего мальчика, не гувернер[9], а гувернантка, точно у девочки! – Да я ее не слушаюсь, – прибавил я с пренебрежением. – Мне что!
Пунин покачал головою:
– Ох, дворянчики, дворянчики! полюбились вам иностранчики! От российского вы отклонилися – на чужое преклонилися, к иноземцам обратилися...
