– Танки, видимо, в проходы шли. Ночью, перед атакой, пехота постреливала в ту сторону. Мы слыхали. Видимо, немцы ползали, сапёры, проходы делали.
– Они всегда грамотно наступали. Наобум лазаря не полезут. Так, стоп, траншея шла там. Не сплошная. С одиночными окопами. Видать, народу-то в пехоте не хватало. А ваши позиции, вразброс, вот так шли, уступами. И огонь, как я понял, вы не все сразу открыли. – Старшина чертил в воздухе ивовым прутиком. – Пушка разбитая – там. Кости-то бабы все собрали. Ничего не осталось. А железа много было, ти-его… Я тут даже запчасти кое-какие брал. Катки у танков снял, и брёвна на них к пилораме подтаскивали. А хорошо! Удобно. Троих-четверых баб, помню, запрягу, сам сзади, чтобы бревно в сторону не съехало, и – пош-шёл! Надо ж было строиться. Детей поднимать. А лес нам после войны вольный дали. Бери что хочу. Отстроились. А мы говорим: Сталин такой-сякой… Он нужду нашу понимал. А сейчас… Землю вон – в частную собственность! На продажу! Ванька, ти-его, позарился на халяву, в единоличники выписался. Капиталист! Племянник мой. Обносился весь, в жилу вытянулся. Жену, Маринку, измучил. Пятнадцать коров доит вручную! Я, говорит, зато вольный хлебопашец! Вольным-то хлебопашцем русский мужик не был никогда и не будет… Где ж Ванька с учителем, ти-их? Видать, миноискатель без батарейки. Батарейку покупать поехали. А ты его, товарища своего, значит, в ровике прикопал?
– Да. Где орудие стояло, там и похоронил.
– Знато б дело было… Я тут всё облазил. Всё тут тогда стояло в целости и сохранности. Пацаны куриловские в войну играли… У одного танка, вон там стоял, пушка действовала, башня вращалась, так они все снаряды выпустили! Вон туда шмаляли, весь лес исковеркали! Фулюганы! Отцы-то на фронте, а они тут… ти-их… Те-то, остальные, горели, а этот только подбит был. Накурочили вы их тут лихо… Вся Казатчина в железе была. Там, возле Курилова, ещё несколько танков стояло.
– Это уже не наши. Когда они стали прорываться, налетели «горбатые». Утром, немцы только пошли, только успели развернуться, штурмовики сразу их, по фронту, и накрыли.
– Штурмовики нас здорово спасали. Они и под Прохоровкой дрозда им врезали. Так что, я думаю, искать нам твоего замкового надо вот тут. – И старшина уверенно топнул ногой. – Камни лежали вон там, полукругом. А тут, видишь, и впадинка есть.
– Копна тоже стоит во впадине, – заметил Пётр Георгиевич.
– Где? А, да. Есть и там впадинка. Эх, голова моя садовая! Я ж самый главный инвентарь дома забыл! И приготовил же, отлил… За диван сунул и забыл там. Бутылёшку. Походную свою, рыбацкую.
– У меня есть бутылка хорошей водки. – Пётр Георгиевич похлопал по чёрной сумке. – Специально взял. Надо, думаю, взять. Не найду своего друга фронтового, а за упокой души его и всех ребят наших, кто тут остался, выпить все равно надо.
– Правильно, – сказал старшина. – Им-то, нынешним, разве понять нашу фронтовую дружбу? Они теперь думают, что всё можно за деньги купить. Землю, девок… Меня тоже, башенный стрелок, Стёпа Честных, из горящего танка выволок. Сибирячок, из Иркутской области. Я уже всё, гари глотнул, задохнулся. Руки-ноги отнялись. А ещё и контузия… Ну всё, думаю, прощай, родина, и невесты мои куриловские не мои уже… И так, веришь, жалко мне стало себя, что я заплакал горючими слезами. Ну, думаю, старшина Тимофеев, через минуту тебе уже сгореть в своём танке, а теперь хоть поплачь… Очнулся в воронке. Стёпа рядом кудахтает, немецким штыком банку консервов распечатывает. Бой-то уже почти день целый шёл, войска жрать захотели. Суёт мне под нос тушёнку: ешь, говорит, подкрепись, двое мы с тобой из экипажа остались. Погоревал я и, пока не выпил, еда внутрь не пошла… Вон они, едут…
