– Однако и здесь не без паразитов…
Голштинцы, судя по всему, его просто не поняли, а даже если поняли, то предпочли не обращать внимания. Зато услышали корнеты, которые сразу оценили не слишком завуалированный намек и разразились громким хохотом. Один из голштинцев бросил злобный взгляд в их сторону, но решил не связываться с мальчишками. Вообще-то эта компания сразу Петеньке чем-то не понравилась. Он не мог сказать, чем именно, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что добром этот вечер не кончится.
Саблуков небрежно махнул рукой, и выросший словно из-под земли половой почтительно осведомился:
– Чего изволите?
Господа изволили по-простому: водочка и закусочка. Первый штоф улетел совершенно незаметно под холодец, и господам потребовался второй. Ханыков даже расстегнул новый мундир, чтобы в полной мере насладиться приятным сочетанием. Но тут взбунтовался Петенька. Он помнил приятный отдых в поместье у дядюшки. Нет, неправы те, кто называет помещиков людьми дикими и необразованными, нелюдимыми. Сам Василий Петрович полагал себя прогрессистом и потому почитал обязательным делать визиты соседям, а равно принимать их у себя. И всякая подобная визитация завершалась пречудесным обедом, на который дядюшкин повар был великий мастер. Петенька лишь удивлялся, как такого искусника еще никто не перекупил, ведь слава об Афоньке шла по всей губернии, и Петеньке доподлинно было известно, что не раз и не два подкатывались соседи, особенно некий Троекуров, обещавший немалые деньги. Откуда взялся Афонька и в каких академиях обучался, неведомо, но слава о Вологодском Вателе гремела. И дядюшка, гордясь своим прогрессизмом, на предложение продать Афоньку каждый раз неизменно отвечал:
– Я своими рабами не торгую, потому что сие противно закону божескому!
Петенька вспомнил вдруг приятные дядюшкины обеды, треснул кулаком по столу и заявил:
– Хватит нам вареных костей. Желаю чего-то более приятного.
– Уж не венгерского ли? – подозрительно осведомился Ханыков. – Ну так это для девочек.
– Нет, разумеется. Просто я так полагаю, что вареные кости приличны для подлого сословия, ну, как те голштинские оборванцы. – Наверное, Петенька произнес это несколько громче, чем полагается, потому что теперь на него оглянулись. – Эй, чла-ек, – махнул он рукой. – Сюда!
– Чего изволите, ваш сиясь? – угодливо согнувшись, подскочил половой.
– Еще штоф и чего-нибудь горяченького на закуску, – Петенька описал рукой полукруг. – Этакого…
– Не извольте беспокоиться, ваш сиясь, все исполним в наилучшем виде, – обрадовался половой. – Жюльенчики из перепелов, прямо с плиты. Грибной жюльен опять же. Тако же мусс из рачьих шеек, если пожелаете. Почки заячьи крученые, в брусничке-с вымачивали. Расстегайчики с вязигой, если пожелаете. Ну еще кулебяка на четыре угла со щеками осетровыми. Буженинка горячая имеется.
Петенька плотоядно облизнулся:
– Ну, как, господа, берем?
Ханыков отчаянно махнул рукой:
– Берем! Все тащи, и, помнится мне, была у вас настоечка брусничная такая. Чудо!
– Не извольте беспокоиться, с ледничка подадим.
Саблуков опасливо спросил:
– А не лишка будет?
– В самый раз, – беспечно бросил Петенька. – Случай-то какой!
Так или иначе, но веселье, поначалу немного скованное, постепенно начало набирать обороты. Ничто так не способствует веселью, как приятная беседа под хорошую закуску. Разговор порхал над столом, точно легкокрылая бабочка, в причудливых его вензелях мелькала то захромавшая борзая сука Ханыкова (Нет, господа, это просто натуральная трагедия! Я ведь за нее Несвижскому пять душ отдал. Вы только подумайте! Собирался вязать, а тут подобная конфузия. Псарь, скотина, не углядел! Запор-рю, мерзавца!), то вдруг разворачивались отрезы мундирного сукна – у кого лучше покупать, да и вообще аглицкое сукно прочнее или нашенских мануфактур (Не говорите, не говорите! Куда нам еще до Европы, с суконным-то рылом…), а сквозь сукно прорывалась сверкающая сталь европейской политик.
– Фридрих Прусский, нет, каков… Покусился на курфюрста Саксонского, правильно матушка-государыня ему войну объявила. Давно пора укорот дать волку германскому.
