— Держи! — твердо повторил Комар, протягивая Смирнову синюю книжечку. — Визы, все дела. Билет — вот…
Смирнов взял билет, повертел в руках.
— One way?
— Чего? — не понял Комар.
— В один конец — спрашиваю?
— Ну да. Как тебе и надо… — Комар пристально посмотрел Смирнову в глаза. — Вот за что тебя люблю, Коля, и за что ценю, так это за твою обстоятельность.
— Не понял.
— Язык, смотрю, выучил.
— Ну, выучил. А что мне еще делать? Я дома сижу целыми днями. Вот и занялся. А то — мне ведь там жить. Надо по-ихнему спикать. Как же иначе? Бессловесной тварью? И денег без языка не заработаешь.
— Насчет денег ты не волнуйся. Работа там будет, и без всякого языка. Но все равно — молодец! Я вот никак не соберусь. Ни бельмеса не понимаю по-английски. Стыдно даже иной раз.
— Да брось, Гена, чего тебе стыдиться? Ты и без языка в порядке.
— Может быть. Но все же как-то… Завидно мне, короче, Колька, завидно! Ладно, завтра последняя акция — и все, валишь. Сразу же после операции. Пока не хватились и не начали шуровать по городу. И так пурги нагнали — дышать нечем!
— Да, после этих двух мокрух, оно — конечно… Как будто взбеленились менты: рыщут по городу, народ хватают — почем зря.
— И правильно. Пусть ищут киллеров, которые нашего с тобой шефа шлепнули. Тебе главное — под ихнюю гребенку не попасть.
— Не волнуйся, Комар, не впервой.
— Я знаю.
Этот разговор происходил вчера, а сейчас Смирнов стоял возле Эрмитажа и смотрел на короткую очередь, быстро всасывающуюся в парадный подъезд.
«Ходят, смотрят, — думал Смирнов, отчего-то злясь на топчущихся перед входом в музей людей. — Радуются, лохи. Пешки! Мусор!».
Он поймал себя на том, что прежде у него не бывало таких мыслей. К людям он был равнодушен: они не вызывали у него ни отрицательных эмоций, ни положительных, он их, можно сказать, просто не замечал. До тех пор пока кто-то из них не превращался в мишень.
Тогда интерес появлялся. Еще бы! За каждой такой мишенью стояла вполне конкретная и очень немалая, по его понятиям, сумма. Внушительность этой суммы автоматически делала значимой и мишень. Смирнов начинал испытывать к будущей жертве какое-то подобие уважения, прямо пропорциональное размеру вознаграждения за ее устранение. Чем больше денег платил ему Комар за предстоящее убийство, тем сильнее проникался этим чувством Смирнов.
В некоторых случаях, для того чтобы осуществить ликвидацию, ему требовалось как следует изучить объект, выяснить его привычки, распорядок дня, семейное положение, все слабости и капризы — это был особенно ответственный момент. Однажды, например, объект ушел прямо из-под прицела. Дело намечалось в ресторане. Смирнов выстроил ситуацию виртуозно (он достиг в этом больших высот) — мишень сидела за нужным столиком, в нужное время, в ожидании важной встречи, не догадываясь, что организована она через третьих лиц киллером, засевшем в доме напротив со снайперской винтовкой.
Столик, за которым помещалась жертва, был отлично виден Смирнову сквозь витрину небольшого, но очень хорошего ресторанчика. Стоял ясный день, на улицах — полно машин и прохожих, и в такой суматохе уйти киллеру не составляло большого труда… Пусть потом газеты трубят: «Ох! Ах! Средь бела дня!» Идиоты-журналисты даже не могут додуматься до такой простой вещи, что именно средь бела дня, в грохоте транспорта и в уличной толчее во сто крат проще и выстрелить, и попасть в нужное место, и, главное, спокойно уйти.
Мишень сидела, ждала нужного человека и любимый заказ; Смирнов уже задержал дыхание перед тем, как нажать на спусковой крючок, но… Кто мог знать, что этот идиот, крупный водочный дилер, терпеть не может песни Пугачевой. Заиграла музыка, этот пидор вскочил, бросил салфетку и помчался скандалить с администрацией. А потом, когда все уладили, долго разбираясь, кто прав, кто виноват, кто заказывает музыку, а кто ее воспроизводит, — мизансцена круто изменилась, за столиком мишени оказались совершенно посторонние люди, и операцию пришлось переносить.
С тех пор Смирнов не любил «работать» с представителями так называемых сексуальных меньшинств. Хотя приходилось — отказываться Смирнов не мог, «работал». (Куда же деваться? Взялся за гуж, так не говори, что не дюж!) Но каждая акция, заключающаяся в устранение «голубого», становилась для него новой головной болью. Он заметил, что эти «меньшинства» состоят большей частью из людей истеричных, непредсказуемых. Жертвы, принадлежавшие к означенному кругу, вечно всюду опаздывали, резко меняли свои планы и маршруты передвижения, неожиданно устраивали истерики, привлекая к себе в самый ответственный момент ненужное внимание окружающих. В общем, порой доводили Смирнова до тихого исступления.
