— Туда? — понимающе кивнул Максимов. — Хорошо…
Бабулька проводила его неодобрительным взглядом, который он чувствовал позвоночником. Сверлила его своими глазками, укоризненно поджимала сухие губы: «Ишь, знаток! Помнит, куда идти, видно, и сам здесь бывал».
Бывал, бывал… Мало ли кто и при каких обстоятельствах здесь бывал?..
— Здорово, кореш! — крикнул Максимов, увидев своего товарища сидящим на низкой металлической койке: голова плотно забинтована, нос распух. Но в целом Карпов имел бодрый вид: сидел, покуривая сигаретку, и слушал какой-то замшелый анекдот, излагаемый избитым до состояния сырого мяса и, кажется, еще до сих пор не протрезвевшим мужиком.
— О! Тебя выпустили? — Карпов встал и пожал руку, протянутую Максимовым.
— А почему ты этому удивляешься?
— Так… Пока меня везли сюда, я очухался. И слышал, как санитары говорили: мол, второго повязали крепко… Опера, там, чего-то забегали… В общем, какой-то шухер вокруг тебя случился, Николаич.
— Да нет, Толя. Видишь — выпустили. Но это мы потом обсудим. Сам-то как?
— Да ничего. Могло быть и хуже.
— Да уж.
Максимов покосился на соседа своего товарища, служившего наглядной иллюстрацией того, что именно и как бывает «хуже»… Мужик дымил «беломориной», держа ее двумя синими сосисочками, которые еще несколько часов назад могли называться пальцами. Лица, как такового, у мужика тоже не было: сплошной фиолетовый блин с двумя выпуклостями на месте глаз — вместо них остались узенькие, блестящие, сочащиеся влагой щелочки. Где у человека располагается нос, в центре ужасного «блина», находилось какое-то черное месиво. Одно ухо имело размер совершенно невероятный и свешивалось на плечо, второго было не видать вовсе.
Несмотря на свой, мягко говоря, отталкивающий вид, мужичок держался весело и продолжал шепелявить беззубым ртом, выдавливая последние фразы своего анекдота. Видимо, он до сих пор находился в шоке и не очень понимал, что с ним произошло.
— Вот так фрукт! — покачал головой Максимов. — Кто же его так?
— В пивняке каком-то завелся к «братве», — ответил Карпов. — Он мне все рассказал, пожаловался на жизнь. Говорит: если бы не поскользнулся на скумбрии копченой, всех бы там уделал.
— Да ну, в натуре, — зашипел мужик, услышав, что речь зашла об его персоне.
— В натуре, если бы не эта рыба! Я потом ржал — ну не могу, еду в машине и ржу!
— В машине? — спросил Максимов.
— Ну, в этой, в «скорой», мать ее… А сам ржу — кино, да и только! Серега-то мне как врезал, а я ему ногой… в ответ как дал! Он, сука, на пол… Я хотел его уделать, суку, а тут рыба, мужики, не поверите…
— Поверим. Поверим, мужик, успокойся. Приходи в себя. И пива много не пей, а то козленочком станешь, — сказал Карпов, поднимаясь с койки.
— Да что там пиво! Не в пиве дело… Я вот отсюда выйду — всех там пойду отбуцкаю, сучар гнилых!
— И правильно! — кивнул Максимов. — Так их! Спуску не давай.
— Пошли отсюда, — хлопнул его по плечу Карпов. — Я готов.
— Ну, раз готов, то пошли… Счастливо, мужик.
— Сигаретку дай, — протянул распухшую руку пьяница. — Дай, а?
— Держи. — Максимов отдал ему пачку «Мальборо».
— О! Вот ты — правильный кореш. Уважаю. Спасибо, друг!
— Пожалуйста, пожалуйста. — Максимов пожал плечами и даже улыбнулся: мол, какая мелочь, говорить не о чем.
— Ты чего расщедрился? — поинтересовался Карпов, когда они вышли в коридор.
— Так я на его месте сам был пару раз. Я же тебе рассказывал о своей жизни. Бывал я здесь, бывал. В таких же, примерно, раскладах.
— A-а… Ну да. Ясно. Куда поедем?
— Ко мне, — сказал Максимов. — Надо обдумать одну вещь. Хочу с тобой посоветоваться. Заодно и перышки почистим.
Старушка-регистраторша уперлась, не хотела выдавать Карпову изъятые у него личные вещи: радиотелефон (который он включал в последнее время очень редко, но по привычке таскал с собой), деньги, паспорт. Однако после того, как Максимов положил перед ней двадцатидолларовую купюру, поворчала и выложила все вещички на стеклянную полочку.
— Ишь, с виду-то солидные, а туда же… Пьянь…
Не обращая внимания на комментарии «служительницы трезвости», Карпов рассовал по карманам свое добро и вслед за Максимовым вышел на улицу.
