– Это неправда, неправда! – снова запротестовал Бакайе. – Когда я им мог сказать, я их не вижу, этих вельранцев, и даже не знаю их!
– Заткнись, врун! – прервал командир. – Мы всё знаем. В четверг хижина была целехонька, ее разгромили в пятницу, потому что вчера она уже была такая. Давайте, скажите ему вы, те, кто вчера приходил сюда вместе со мной.
– Клянемся! – хором сказали Курносый, Тентен и Крикун, подняв предварительно смоченную слюной правую руку и плюнув на землю, как требовала торжественная клятва.
– Ты заговоришь, негодяй, или я тебя задушу, слышишь! Ты признаешься, кому сказал в четверг, когда возвращался из Бома! Ты в четверг продал своих братьев!
Жестокий удар напомнил ошеломленному Бакайе о его ужасном положении.
– Да нет же, это неправда! – продолжал он отрицать. – Я вообще уйду, раз так.
– Не уйдешь, – проворчал Крикун, поднимая свою палку.
– Трусы! Все вы трусы! – отвечал Бакайе.
– Гнида! Висельник! – взревел Курносый. – Предал нас, помог нас обворовать, да еще оскорбляет!
– Свяжите его! – холодно приказал Лебрак. И прежде чем его команда была исполнена, схватил пленника и надавал ему крепких оплеух. – Крикун, – продолжил он серьезным тоном, – вот ты у нас знаешь историю Франции; расскажи-ка нам, как в добрые старые времена виновных заставляли признаться в их преступлениях?
– Им поджаривали пальцы на ногах.
– Так снимите с предателя башмаки и разожгите костер!
Бакайе стал отбиваться.
– Да зря ты стараешься, – предупредил командир. – От нас не уйдешь. Будешь признаваться, негодяй?
Густой белый дым уже поднимался над кучей мха и сухих листьев.
– Да, – в ужасе согласился несчастный, – да!
И хромой, по-прежнему связанный тесемками и свернутыми жгутом носовыми платками, стоя посреди угрожающего и разъяренного круга лонжевернских воинов, слово за слово признался, что и вправду возвращался из Бома вместе с вельранским Боге-Двуколкой и его отцом и что они с отцом зашли к тем распить по стаканчику вина и водки. И что он, опьянев, вовсе не желая сделать плохое, случайно проговорился, где находится хижина лонжевернцев.
– Не надо вешать нам лапшу на уши, – прервал его Крикун. – Я прекрасно видел, с какой рожей ты вернулся из Бома. И когда мы шли сюда, мы тоже всё видели. Ты знал! И всё из-за того, что ты злишься, потому что Тави любит Курносого. И она права, что ей на тебя плевать! Но разве тебя кто-нибудь обидел после того, что было в пятницу? Может, тебе хотя бы не разрешали прийти и драться с нами? Так почему же ты мстишь так гадко? Нет тебе прощения!
– Вот! – припечатал Лебрак. – Затяните узлы. Будем его судить.
Наступила полная тишина.
Курносый и Крикун, два зловещих тюремщика, по-прежнему загораживали выход. Все кулаки потянулись к Бакайе. Поняв, что сострадания от тюремщиков ждать не приходится, и ощущая, что настал час смертной казни, он в отчаянии попытался брыкаться, отбиваться и кусаться.
Но Гамбетт и братья Жибюсы, взявшие на себя роль надзирателей, были парни крепкие и коренастые, попробуй с такими справиться! Тем более что гнев, безумный гнев, от которого у них даже уши покраснели, удвоил их силы.
Сжатые в железных тисках запястья Бакайе посинели, в мгновение ока ноги хромого были связаны еще крепче, и его, как кучу тряпья, швырнули в середину хижины, прямо под отверстие в проломленной крыше, такой прочной, что, несмотря на все их усилия, вельранцы смогли продырявить ее только в одном месте.
Первым, на правах командира, заговорил Лебрак.
– Хижина, – сказал он, – пропала. Враги знают наш тайник. Придется начинать сначала. Но это ничего; главное – пропала казна, задета наша честь. Честь мы отстоим, всем известно, какие у нас кулаки, но казна… Казна стоила не меньше ста су! Бакайе, – строго продолжал он, – ты сообщник воров, ты вор, ты украл у нас сто су. У тебя есть экю в пять фунтов, чтобы вернуть нам?
Вопрос был риторический, и Лебрак это знал. У кого же могут быть собственные сто су? Про которые не знают родители, которые эти самые родители не могут в любой момент по праву прибрать к рукам? Ни у кого!
– У меня есть три су, – простонал Бакайе.
