ПСС. Том 75. Письма, 1904 — 1905 (январь-июнь) гг. - страница 8

Утопические и анархические представления о специфике русской революции и ее мировом значении привели Толстого к мысли, что «как французы были призваны в 1790 году к тому, чтобы обновить мир, так к тому же призваны русские в 1905».^>32

Та же мысль выражена Толстым в письме к Эрнесту Кросби. «Я твердо убежден, — читаем мы здесь, — что эта революция будет иметь для человечества более значительные и благотворные результаты, чем Великая французская революция^>33.

В своем конкретно-историческом содержании обличительные выступления Толстого и даже его проповедь непротивления злу насилием были направлены прежде всего против буржуазного государства с его лживой демократией меньшинства, с его колониальным разбоем и империалистическими войнами.

В чрезвычайно интересном письме, адресованном М. Л. Оболенской, находившейся тогда за границей, Толстой выражал свое неодобрение «партиям», «предвыборным агитациям», «блокам», называл их «капельками» «ужасной грязной духовно» европейской жизни, которые «мы подбираем», втягивая «в разврат крестьян». «Все эти конституции, — говорит Толстой далее, — ни к чему другому не могут привести, как к тому, что другие люди будут эксплоатировать большинство — переменятся, как это происходит в Англии, Франции, Америке, везде и все будут беспокойно стремиться, чтобы эксплоатировать друг друга, и всё больше и больше будут кидать единственную разумную, нравственную земледельческую жизнь, возлагая этот серый труд на рабов в Индии, Африке, Азии и Европе, где можно».^>34

Необходимо отметить, что к этому времени антибуржуазный протест Толстого принимает уже ярко выраженный антиимпериалистический характер.

Резко отрицательное отношение Толстого к буржуазной лжедемократии западных капиталистических стран выражалось и в его скептическом и критическом отношении к русскому буржуазному либерализму.

Либералы всячески примазывались к революции, разыгрывали из себя представителей «общенациональной оппозиции» царскому правительству, а на деле защищали эксплуататорские интересы крупной буржуазии, которая, говоря словами Ленина, не могла мириться с крепостничеством, но боялась революции, боялась «движения масс, способного свергнуть монархию и уничтожить власть помещиков».^>35

Недоверие к либеральной фразе сложилось у Толстого еще в 60-е годы. В борьбе двух основных для пореформенных лет русской жизни общественно-политических тенденций — либерально-буржуазной и революционно-демократической — Толстой неизменно выступал против либералов, но не с революционных, а со своих особых позиций.

С этих позиций Толстой не мог подняться до понимания и признания того, за что боролся пролетариат, но отлично видел и понимал, что буржуазия крадется к власти. Ему было враждебно либеральное заигрывание царского правительства и буржуазных партий с народом. Одним из примеров того служит оценка, данная писателем первой Государственной думе, созывом которой царское правительство при активной поддержке буржуазных партий рассчитывало обмануть народ, отколоть крестьян от революции и ликвидировать этим революцию. Одному из своих иностранных корреспондентов Толстой писал о Думе так: «Я надеюсь, что обманчивость всего этого скоро станет всем ясна и что мы, русские, пойдем по другому пути».^>36 Приписывая «людям, совершающим революции», корыстные, эгоистические цели и сурово порицая их за это, Толстой метко обличал и раскрывал предательскую сущность буржуазного либерализма. Но одно из глубочайших заблуждений писателя состояло в том, что он видел в подлинном вожде масс, в революционном пролетариате и его социал-демократической партии одну из разновидностей чуждого и враждебного народу буржуазного либерализма. Научная теория революционного пролетариата была чужда патриархально-крестьянскому миропониманию писателя. Поэтому Толстой не увидел и не понял созидательной роли пролетариата, не осознал его роли в совершавшейся в России революции, не видел принципиального различия между подлинными защитниками интересов народа и его скрывавшимися за пустой и звонкой фразой врагами.