Сообщая П. Буланже о желании вернуться к возникшему еще в 1896 году замыслу, Толстой писал: «Неожиданно для меня всё обдумываю самую неинтересную для меня вещь — «Хаджи-Мурата»>62. Романы в противовес публицистике, проповедническим обращениям кажутся ему менее серьезным и значительным делом: «Когда кончу (Толстой имел в виду «Обращение к рабочему народу»), хочу кончить рассказ о Хаджи-Мурате. Это баловство и глупость, но начато и хочется кончить»>63. Толстой неоднократно называет повесть «пустяками» и не раз порывается прекратить работу над ней. «Я теперь занят писанием кавказской истории. И это мне стыдно. И я, кажется, брошу»>64, — сообщает он брату. У Толстого даже были моменты, когда он, не видя смысла в своих занятиях, прерывает писание: «Я и приостановил теперь работу над Хаджи-Муратом, да и вообще эта повесть не стоит того труда, который для него полагают добрые люди»>65, — писал он И. Накашидзе.
Такого рода творческие кризисы, сопровождающиеся неверием в значение искусства для общественной жизни, сомнениями в практической необходимости художественных произведений, составляют одну из особенностей литературной биографии Толстого. Несвободно, не без внутреннего торможения протекала его работа над романом «Анна Каренина», еще в большей степени было затруднено сложными душевными переживаниями создание «Воскресения».
С кризисным периодом в жизни писателя совпало время создания «Хаджи-Мурата». «Мне кажется, — не без горечи замечал Толстой, — что все художественные работы — всё только младость. Это в ответ на ваши увещания, которые мне лестны и приятны, поощряя меня к младости. Иногда я отдаю дань желанию побаловаться»>66.
Не раз случались в жизни писателя полосы резко отрицательного отношения к художественному творчеству, прямого отказа от занятий искусством, поиски каких-то иных, непосредственных форм воздействия на действительность и общения с людьми.
Искусство никогда не являлось для Толстого самодовлеющей целью, чисто артистическим занятием, наоборот, для него характерно твердое убеждение в серьезном общественном назначении искусства, его органической необходимости для народа.
С ненавистью и отвращением относился он к декадентским эстетическим концепциям, к опустошенным формалистическим творениям писателей-декадентов. Толстой всегда был на стороне реалистического общественно-содержательного искусства, в котором ясно и четко проявлялось бы отношение автора к изображаемому. Но и на эстетической позиции Толстого сказывались противоречия, свойственные всему его мировоззрению. Постоянно наблюдая мученическую, темную, полную лишений и горя жизнь мужика, бесконечно далекую от завоеваний цивилизации, достижений науки и искусства, Толстой приходил к ложным выводам. Не к революционному изменению действительности, которое вернуло бы творцу-народу отчужденные от него величайшие завоевания человеческого гения, призывал Толстой. Наоборот, на том основании, что деревенские жители обходились и обходятся без благ культуры и искусства, он подвергал сомнению полезность и правомерность самих этих благ. И не раз у него возникала мысль, что литература, живопись, поэзия являются ненужной роскошью, господским занятием, выдуманной праздными людьми условностью. Только те виды искусства, которые либо создавались при непосредственном участии самого народа (былины, народные песни, мисели), либо обладали религиозным содержанием, не подвергались его сомнениям.
На том историческом этапе, когда уже началось широкое демократическое движение низов за свое освобождение, синтез поэзии и жизни, поэзии и народной борьбы можно было найти только в признании искусства могучим средством воспитания масс в революционном духе, средством распространения и утверждения прогрессивных общественных идей, способных поднять народ на борьбу за свое освобождение.
В своей эстетической концепции Толстой этого синтеза не смог найти, и поэтому высокое уважение к искусству, страстный интерес к нему сочетались у него с недоверием к значительности художественного осмысления жизни, литературного творчества.
