Доктор Стейнер не боялся.
Да и бояться было нечего, ведь теперь Клейборн был не опасен. Пулю вынули, запястье отлично заживало, но он уже никогда не сможет держать нож в правой руке.
Да и из комнаты, в которой он находится, он едва ли когда-нибудь выйдет.
Даже без судебного разбирательства слушания по поводу экстрадиции и распоряжения судьи отняли немало времени, — но в конце концов разрешение было получено и Стейнер доставил его домой.
Домой. Стейнер вздохнул и оглядел комнату. Дом представлял собой тесное помещение с пластиковой мебелью, с кроватью, привинченной к полу, и зарешеченной лампой. И с окном, забранным решеткой.
Но, по крайней мере, обстановка была знакомой, если, конечно, Клейборн хоть что-нибудь сознавал. Временами казалось, что это действительно так, и хотя он так и не заговорил, но похоже, узнал Стейнера и радовался его присутствию.
Клейборн заулыбался и даже приподнялся на кровати, когда Стейнер вошел, но теперь он всегда улыбался. Улыбка была для него барьером, которым он отгородился от мира, храня свои тайны.
Доктор Стейнер кивнул ему.
— Привет, Адам, — сказал он.
Ответа не последовало — только улыбка и молчание.
Стейнер придвинул стул к кровати и сел, заранее понимая: ничто не сможет устранить барьер между ними. И все же нужно было попытаться — он слишком многим был Клейборну обязан.
— По-моему, пришло время поговорить о том, что случилось, — сказал он.
Выражение лица Клейборна не изменилось, но во взгляде появилась ясность; возможно, он что-то понял.
Стейнер заговорил, тщательно подбирая слова и помня, что их отношения изменились — теперь это была беседа не врача с врачом, а врача с пациентом. И все же он сделал все, что от него зависело, чтобы говорить правду.
А правда, насколько он ее понимал, заключалась в том, что после стольких лет работы с Норманом Бейтсом Клейборн стал подсознательно ассоциировать себя с ним. У обоих не было матерей, оба были одиноки, оба стеснены социальными ограничениями, каждый по-своему.
Клейборн улыбнулся.
— Но тут кроется нечто большее, — произнес Стейнер. — По прошествии некоторого времени вам стало казаться, что ваша судьба, ваше будущее зависят от вашего пациента, — и вы решили во что бы то ни стало вернуть ему рассудок и написать о нем книгу. Вылечившись, он освободился бы, а успех книги позволил бы и вам выбраться отсюда. А когда Норман сбежал, это означало, что вы потерпели неудачу — и в отношении него, и в отношении себя. Он исчез, а вы остались узником этого места.
Наверное, тогда все и началось — с убеждения в том, что единственный способ освободиться — это идентифицировать себя с Норманом, разделить триумф его свободы. Да, я знаю, что вы пошли по его следу, но, по-моему, вы втайне надеялись, что он исчез навсегда. Затем, когда вы нашли в фургоне тело и поняли, кто это может быть, надежда испарилась. Разум покинул вас.
Норман не мог позволить своей матери умереть, поэтому он стал ею. Вы не могли позволить умереть Норману — поэтому стали им. Подобно тому как это происходило с Норманом, во время провалов в памяти вами завладевала другая личность.
Клейборн смотрел на него с улыбкой Моны Лизы и молчал как сфинкс.
— И вот что произошло после того, как вы увидели тело в фургоне. Вы как Норман поехали в Фейрвейл и убили Лумисов. — Стейнер помолчал. — Когда наконец были получены результаты экспертизы, обыскали вашу машину и нашли украденные деньги из кассы, спрятанные под полом. Вы помните, как положили их туда?
Клейборн молчал, его улыбка застыла.
— Спрятав деньги в машине, вы вышли из фуги и вернулись в магазин. Я прав?
Ответа не было — только застывшая улыбка.
— Заметка, которая попалась вам на глаза, подсказала, что надо ехать в Голливуд. Как Клейборн вы предпринимали рациональные попытки остановить картину посредством уговоров и убеждений. Но как Норман вы были готовы убивать, чтобы остановить ее.
