Для каждого из них первые двадцать три года были открытой книгой, все воспоминания и события были ясны и понятны, и они оба сознавали, что эти воспоминания являются общими для них обоих, и каждому из них только глубокие раздумья давали возможное объяснение того, что происходило между двадцатью тремя и пятьюдесятью двумя годами.
Они рассматривали коридор (этот "коридор" не был чем-то определенным и законченным) и видели вверху меня, сидящего на краю оврага. Оба знали, что человек, сидящий там, имеет для них какое-то смутное значение, что его зовут Милтон, и они оба могут с ним разговаривать. Они оба подумали, может ли этот человек слышать их, но проверить это им не удалось, так как оказалось, что они говорят одновременно и раздельно говорить не могут.
Медленно, вдумчиво изучали они друг друга. Лишь один из них был реален. Другой был образом памяти или проекцией самообраза. Разве не пятидесятидвухлетний Олдос должен обладать всеми воспоминаниями от двадцати трех до пятидесяти двух лет? Но как он может, обладая ими, видеть Олдоса двадцати трех лет без тех возрастных изменений, что произошли с ним за эти годы? Чтобы так четко видеть Олдоса в возрасте двадцати трех лет, он должен вычеркнуть из своей памяти все последующие воспоминания. Но если реален Олдос двадцатитрехлетний, почему он не может намеренно сфабриковать воспоминания для тех лет, что прошли между двадцатью тремя и пятьюдесятью двумя годами, вместо того чтобы просто видеть пятидесятидвухлетнего Олдоса и ничего больше? Какой вид психической блокады может обусловить такое положение вещей? Оказалось, что каждый из них полностью сознавал, каким образом думает и размышляет "второй". Каждый ставил под сомнение "реальное существование другого" и каждый находил вполне разумные объяснения для таких контрастных субъективных ощущений. Вновь возникали вопросы о том, какими средствами можно установить правду и как вписывается в общую ситуацию этот неопределенный, обладающий только именем человек, который сидит на краю оврага на другой стороне коридора. Нет ли у него ответа на эти вопросы? Почему бы не позвать и не спросить его?
Подробно рассказав о своих общих субъективных ощущениях, Хаксли с явным удовольствием и огромным интересом размышлял об искажении во времени и блокаде его памяти, создавая неразрешимую проблему действительной идентичности.
Наконец я небрежно заметил: "Конечно, все, что могло быть оставлено позади, может вернуться в какое-то более позднее время".
Сразу же вновь развилась постгипнотическая амнезия. Я сделал попытку прервать ее с помощью завуалированных замечаний, откровенных, открытых заявлений, рассказа о том, что произошло. Хаксли нашел мое повествование о ребенке на песке, о глубоком овраге, о коридоре очень интересными замечаниями, хотя и фантастическими, но, по мнению Хаксли, имевшими какое-то значение и какую-то цель. Но они ничего не раскрывали и не объясняли ему. Каждое мое высказывание само по себе ничего ему не говорило и предназначалось только для образования определенных ассоциаций. Однако никаких результатов и не предвиделось, пока вновь не было произнесено слово "доступный", что привело к такому же эффекту, как и раньше. Хаксли снова рассказал все происшедшее с ним, не сознавая, что уже делал это. Соответствующие внушения, сделанные ему, когда он во второй раз закончил свое повествование, позволили ему полностью вспомнить свой первый рассказ. Он очень удивился и захотел сравнить два своих рассказа, пункт за пунктом. Их идентичность удивила его, он заметил изменения лишь в порядке повествования и в выборе слов.
Снова, как и прежде, была индуцирована постгипнотическая амнезия, а затем последовал его третий рассказ, после чего Хаксли осознал, что это происходит уже в третий раз.
Были высказаны обширные подробные замечания относительно всей последовательности событий, проведено сравнение отдельных отрывков и сделаны комментарии относительно их значения. Мы обсудили многие пункты и рассмотрели их значение. Иногда, для описания некоторых моментов, индуцировались краткие состояния транса. Я сделал относительно мало замечаний к содержанию опыта Хаксли, поскольку только он сам мог дать полную картину своих ощущений. Мои замечания касались, главным образом, последовательности и общей картины развития событий.
