Сегодня приснился финальный сон этой свадебной тетралогии: якобы вернулась ко мне Мила со словами вроде того, что очень любит меня и не может без меня жить. И вот я убеждаю себя в том, что только этого-то я все эти годы и ждал, и с какой-то очень странной, может быть, и уже не совсем радостью, я снова женюсь на ней, усыновляю её дочку Машеньку, и какой-то вялый, совершенно безысходный ужас пронзает всё моё существо. Неужто я такой подонок?! До чего ж обидно! Ёбаный в рот! До чего ж обидно! Милушка, ангел мой ёаный, до чего ж обидно!..
А почему я непременно подонок? Да потому что, когда я хотел вернуться к Алёнушке, она меня хуй пустила, хоть и любила на самом-то деле. Действительно любила, хотя, конечно, в меру своих способностей. У каждого, как известно, своя мера способностей к любви.
Может быть, я, конечно, ошибаюсь, но я не встречал людей, превосходящих меня по своей способности к любви. Разве что Зачка, которая любила Илью Одесского или дуловская Амаличка.
А ты, Машенька Варденга, прости. Я не хотел обидеть тебя, бедная, добрая девочка. Прости. Я сказал, что сказал.
Так вот, Лена не пустила меня к себе, когда я хотел к ней вернуться. Что ж, не мне её винить. Никто не хочет напрягаться. Это естественно, блядь. Только от этого грустно…
По всему по этому и получается, что я подонок, ибо Милу к себе во сне, считай, не пустил…
А Мэо мне сегодня одну поговорочку подарил: «Весна — щепка на щепку лезет». И ещё я о двух людях совершенно не могу писать: об Илье Гавронском и Алёше Сапожникове. Хорошие люди. А Гофман здесь не при чем. У романтиков одна чушь в голове. И в книжках у них всё про неправду написано.
Чёрт возьми! Мне не дают вздремнуть даже десяти минут. Позвонил Вова и хочет сегодня репетировать, а, надо сказать, из-за него, собственно, репетиция сегодня и отменилась. А теперь целый дом народа у меня к вечеру наберётся: всякие Шефы, Добридни, Жени, вокалистки по имени Ганны. Полный маразм. Тут ещё и Вова притащится. Наверно, это всё к лучшему. И «Псевдо» мне надоел. И буквы я опять-таки ненавижу. И литература — сплошное говно. На хуй, блядь, заебало всё! Что делать — не знаю… Хочется какую-нибудь гримасу скорчить и зарычать по-звериному.
Надо сказать, что Вова на репетицию так и не приехал. Позвонил в пол-восьмого вместо того, чтобы явиться в семь ко мне домой, и сказал, что вернулся домой. Вот такая вот потебня получается. Потебень. Гребень волшебный у серенького волчка меж зубов. Иван-царевич, как в старые времена, скачет себе верхом по дремучему лесу, а в колчане ещё десять стрел…
Я, видимо, немного задел Ганю за живое, когда сказал, что поэзией в общепринятом смысле слова может заниматься сейчас только неэрудированный человек. Прости меня, Ганя! Может быть, я ошибаюсь, но, по-моёму, я всегда прав. Да и ты, Ганя, права. Да и кто угодно.
И всё-таки, Добридень-Добридень, ты всё-таки добрая девочка или нет? Ты всё-таки дурочка, как и все, или действительно друг мне? Хуй его знает. Чей хуй знает? Мы об этом уже говорили. Известно чей. Что-то не нравится мне этот хуй, который тебя так хорошо знает. Опять-таки, прости меня, милочка. Кви-кви-кви. Ква-ква-ква. Слон поёт «бу-бу-бу».
Сегодня я первый раз в жизни говорю в дырочку, и в этот ответственный момент а-а-а-а… (Емельянов ущипнул меня за задницу в этот ответственный момент, и где-то валяется кассета с данной записью. Так был опробован микрофон дуловского магнитофона «Sound», и произошло это где-то около 88-го года.)
Все чего-то хотят, что бы они ни говорили. А глупенький попсист Замятин правильно понимал, что главное — отнять у человека желания, и всё будет заебись. Забавно то, что «Мы» — это всё же форменная попса, а либретто «Носа» Шостаковича было написано им самим с тем же Замятиным в удачном альянсе, и был Шостаковичу при этом 21 год, а сколько было Замятину, Скворцовке неведомо.
Горячей была вода, и тёплые пиздные губки…
Анечка вылезла наконец из ванны, облачилась в махровый халатик, но трусов не надела, вышла из ванной комнаты и понесла горделиво свою набухшую от известных действий промежность над полом своей светлой уютной квартирки.
