Когда фашисты прочесали более половины массива, мы еще не были обнаружены. Но дальше пятиться было уже опасно, потому что лес сужался. Мы залегли у самой опушки, рассчитывая пропустить вражеский отряд. Из укрытия мы уже видели движущихся солдат и мысленно радовались, что вот-вот фашисты покажут спины. И вдруг где-то рядом рявкнула овчарка. Пес рычал, извивался на задних ногах, порываясь броситься на нас. Солдат с трудом удерживал его на сворке, а сам пятился назад, в испуге глядя на нас и не решаясь стрелять.
Поняв, что мы обнаружены, и зная, как опасна для нас овчарка, командир выстрелил по ней. Собака завизжала, раненый ее поводырь огласил лес пронзительным криком. И тут же послышался резкий, отрывистый голос фашистского офицера. Отряд немедленно повернулся и стал нас теснить к опушке. Мы залегли и стали отстреливаться.
— Пропа-али! — неожиданно тягуче простонал боец Заплаткин.
— Молчать! — рявкнул Дроздов, повернув в его сторону дуло автомата.
Дроздов распахнул стеганку и судорожно оборвал верхнюю пуговицу гимнастерки. Видно, минутная трусость товарища бросила его в жар…
Около получаса усиленным огнем мы сдерживали противника. Пуля ранила нашего командира в голову, он положил на рану перчатку, плотно придавил ее шапкой. Перевязывать рану было некогда. Такого напряженного боя мы долго выдержать не могли, потому что запас патронов скоро бы иссяк. К тому же часть фашистов уже проникла по обеим сторонам к окраине леса. Еще минута — и мы окажемся в мешке.
— Отходите прямо в деревню, только вразброс! — приказал Дроздов, и мы немедленно бросились туда, петляя в редколесье.
Триста метров, отделявшие от нас Думинино, мы проскочили мигом. Кое-кто уже залег у крайней избы, щелкали затворами, как вдруг беззвучно ничком упал несколько отставший Афанасий Гусаров, радист нашей группы. Разрывная пуля угодила ему в затылок.
Немцы не выходили из лесу, но отчаянно стреляли по деревне.
— Не робей, ребята! — спокойно говорил Дроздов. — Скоро начнет темнеть, и мы оставим их с носом.
На огонь карателей мы отвечали теперь редко, короткими очередями. После минутной передышки решено было перейти на другой конец деревни. Поэтому, не видя укрывшихся в лесу немцев, мы все же стреляли, чтобы создать впечатление, что залегли в обороне надолго.
Отходить начали по одному. Осторожно перебирались от дома к дому. На улице не было ни души. А немцы продолжали обстреливать.
Через полчаса мы все собрались на другом конце деревни. Держа автоматы наготове, ложбинкой, между кустов шли к лесу, к тому месту, где входили в него каратели. И вдруг…
— Стойте! Стойте!.. — закричал кто-то сзади.
Из деревни верхом на мохнатой карей лошаденке к нам галопом мчался мальчик. Лошадь была пузатая, и короткие ноги мальчишки почти горизонтально лежали на ее крутых боках. С каждым взмахом коняги маленький всадник вскидывал локтями, словно крыльями.
— Там засада, немцы полицаев оставили с пулеметом, — сообщил он, подъехав. — Идите лучше вот в эту сторону, здесь не опасно.
Мальчику было не более десяти лет. Шмыгая носом, он говорил горячо, торопливо, боялся, как видно, что ему не поверят.
— Вон у тех ракит пулемет. Честное пионерское, дядя!
Мы, конечно, не сомневались, что он говорит правду. Осведомленность сельских ребятишек в военных делах нам была хорошо известна. В прифронтовых районах это были самые информированные люди. Впрочем, сообщение мальчика тут же подтвердилось: только мы, изменив направление, прошли шагов пятнадцать-двадцать, как из ракит донеслись выстрелы, вокруг нас засвистели пули. Но расстояние было большое, пули ложились неточно.
— Вот видите! — с торжеством сказал мальчик и, ударив лошадь, с места поднял ее в галоп.
Я шел последним и вдруг услышал, как заржала лошадь. Обернувшись, с ужасом увидел, что она бьется на земле, а маленький седок лежит рядом. Подстреленный конь придавил ему ногу. Подбежав, я приподнял животное за гриву и помог мальчику освободиться.
— Не ранен?
— Нет, только коленку ушиб… немножко.
— Как тебя зовут?
— Кеша.
— А фамилия?
— Да вы бегите скорее, дядя, а то они быстро перережут вам путь. Я знаю, они в клещи хотят вас зажать.
