Глава вторая
Таймер в часах доктора звякнул.
Валентин невольно подумал, что почти все космонавты ставят на таймеры такое вот звяканье. Сигналы вызова могут быть самые разные, а вот таймеры не пищат, не свиристят, не тренькают — они дребезжат, как старый велосипедный звонок.
Детская ностальгия? С тех времён, когда тебе пять лет и ты мчишься по дорожке на первом двухколёсном велосипеде?
Да нет, наверное. Космический корабль — очень большая и набитая электроникой штука. В нём повсюду какие-то лючки, пульты, датчики, контрольные панели: в стенах, полу, даже в потолке. Корабельный искин — искином, но, если что-то идёт не по плану, электроника начинает пищать и тренькать, привлекая внимание людей. Сознание уже настроено на то, что любое электронное попискивание означает тревогу.
А звяканье — оно мирное, привлечёт, но не встревожит. Оно из детства.
Так значит, всё-таки ностальгия?
Соколовский отставил рюмку и поднялся. Валентин мысленно отметил, что за проведённый вместе час доктор выпил от силы пару рюмок. Изображал расслабление, а не расслаблялся.
— Ну-с... — Лев бросил взгляд на командира, и тот тоже встал.
— Я помогу.
Они вместе вошли в реанимационный бокс, где на двух узких кушетках лежали Лючия и Анна. Реанимация после оказанной Ракс помощи им не требовалась, но здесь была лучшая диагностическая система, по сути, весь бокс представлял собой большой и сложный датчик. Внутри было холодно и влажно, от дыхания женщин шёл пар. Глаза Лючии были закрыты, Анна смотрела в потолок, в нависающий над кушеткой белый диск (как Валентин случайно знал, в диске прятался мультидиапазонный детектор). На головах у женщин белели амбушюры наушников (впрочем, трансляция успокаивающей музыки и команд искина была второстепенной функцией, а основное воздействие шло через тонкую дужку, соединяющую динамики).
— Лев, отключите эту хрень, — тихо сказала Мегер, и Валентин возликовал.
— Сейчас, дорогая, — бодро отозвался Соколовский, снимая с Мегер наушники.
Женщина ещё несколько мгновений полежала, потом резко села, спустив ноги с кушетки. Кивнула командиру, сказала:
— Мастер-пилот Мегер ждёт ваших распоряжений.
— Вольно, — ответил Валентин.
Мегер тряхнула головой. Сказала:
— Ненавижу волновой сон... Ну так что там, доктор?
Соколовский торжественно указал на зелёные огоньки в изголовье обеих кушеток.
— Я ещё не смотрел полный отчёт. Но, судя по всему, — вы в полном порядке! Голова не кружится?
— К чёрту, я замёрзла, — пробормотала Мегер. Спрыгнула на пол, придерживая одной рукой у груди простыню, вышла из бокса. Мускулистая чёрная спина и упругая задница на фоне белых стен смотрелись великолепно. — Гюнтер, тут есть какая-нибудь одежда? И кофе, здоровенная бадья кофе, и чтобы был чёрным и сладким, как я!
Лев подмигнул Валентину. Валентин подмигнул Льву.
— Чёртовы Ракс, glupi jak koza[1], — пробормотал Соколовский. — Я же говорил, всё хорошо. Мы, люди, крепче, чем они считают...
Он повернулся к кушетке, на которой лежала Лючия. Аккуратно снял наушники.
Девушка продолжала лежать с закрытыми глазами.
— Просыпайся, золотко, — сказал Лев негромко.
Лючия не двигалась.
— С ней точно всё в порядке? — спросил Валентин с тревогой.
В бокс вернулась Мегер. В халате на голое тело и с кружкой в руке. Отхлебнув кофе, она вопросительно посмотрела на доктора.
— Сейчас, сейчас... — доктор включил экран кушетки. Нахмурился. Потом улыбнулся. — Да она просто заснула! Молодость!
Он легонько потряс Лючию за плечо.
— Курсант Д’Амико, подъём! — сказала Мегер строго.
Лючия потянулась, зевнула и открыла глаза. Тоже попыталась сесть и вдруг застыла, подтянув простыню до подбородка. Спросила:
— Почему я голышом?
— Потому что в реанимации трусов не носят, — ответила Мегер, отпивая кофе. — Разве только в кино... Как себя чувствуешь, кадет?
Лючия затравленно посмотрела на Анну, потом на Валентина, потом на Льва. Кажется, доктор, то ли в силу возраста, то ли из-за традиционного для его профессии белого халата, вызвал у неё максимум доверия.
