Неделя, всего неделя прошла с того, теперь оставшегося где-то далеко позади, дня.
— ...Болван ты, Гриша! Дуб мореный! Ведь ты за жизнь свою и городов-то не видел настоящих, — сказал механик Белянкин и плюнул на пол: «тьфу!»
Протасов стоял у окна. Казалось, что он не слышит слов своего закадычного друга. Но последняя тирада Белянкина словно разбудила его:
— Как это, не видел? А училище я где окончил?
— Подумаешь, город! «Рио-де-Жанейро!» — наседал механик. — Живешь, как библейский отшельник. Налетал, наверно, больше тридцати витков вокруг шарика, а что видел? Анадырь, Айон, Врангеля, Шмидта, Магадан... Названия, конечно, романтичные и разные... А природа? Что в лоб, что по лбу... Короче, ни хрена ты не видел, бирюк! А знаешь, что такое бархатный сезон на Черном море?
— Слышал, — спокойно ответил Протасов и зевнул.
— Слышал! Это видеть нужно! Всем телом и душой почувствовать! А он — слышал! Дуй, Гриша, в Сочи! Другим человеком вернешься!
— А такой, как есть, тебя не устраивает? — улыбнулся Протасов.
— Да не об этом я! — поморщился Белянкин. — Знаешь, как на Руси картошку внедряли? Батогами! А потом оказалось, что без нее жить немыслимо!
— И это знаю, и другое знаю: как табак внедряли. Внедрили, а теперь!? Канцерогенные вещества.
— Ох, Гриша! Знаю, что с тобой не сыграешь даже 1:0. Но все же — езжай в Сочи! Честно, потом спасибо скажешь! Я тебе и адресок дам старушки, у которой я прошлым летом три месяца квартировал. Кухоньку она мне сдавала. Рай! Полный хозяин: когда пришел, с кем пришел — ее не касается, свобода личности! Хочешь, на колени встану? Езжай в Сочи!
«Молодец Мишка! Хоть не батогами, а матюгами, но приобщил меня к этой благодати! Настоял-таки на своем, напористый черт!» — думал Протасов.
Он лежал на топчане, застеленном махровым пляжным полотенцем. У самых его ног, ленивые, разморенные жарой, набегали на берег волны, шуршали, перемывая песок, тихонько позвякивали глянцевитой галькой.
«Июль, август, сентябрь... да и в октябре здесь купаться можно. Приеду в Певек — как негр! Не узнают!»
Устроился он прекрасно: как только приехал в Сочи, сразу пошел по Мишкиному адресу. Кухонька была свободна. «Старушка» оказалась не ахти какой древней — лет пятидесяти с малюсеньким гаком. Однако — вдовствовала, дав клятву в том, что «ни один мужчина не перешагнет порога дома, где они в счастьи и согласии жили с Петрушей». И, в отличие от других местных жителей, имея трехкомнатный дом, сдавала курортникам только кухню-флигелек. Во дворе был маленький садик, заложенный мужем хозяйки, не вернувшимся с войны. Здесь, среди старых деревьев, и стояла уютная, чистая кухонька.
Григорий заплатил хозяйке сразу за три месяца. «Только пожара не наделайте, — сказала хозяйка, вручая Григорию ключ от флигеля. — А остальное меня не касается, живите, как вам привычней, как нравится». На том и поладили.
— Вы не возражаете, если я расположусь здесь? — услышал он приятный женский голос. Григорий привстал. Шагах в двух от него стояла стройная блондинка в голубом купальнике и соломенном сомбреро. На вид ей было лет двадцать пять. На купальнике, сразу под низким вырезом, — белая чайка с распростертыми крыльями. Девушка смотрела на Протасова, улыбаясь наивно и лукаво. Под тонкой верхней губой, среди ровных красивых зубов поблескивал один золотой.
Григорий отвел взгляд и, смущаясь, поспешно сказал:
— Пожалуйста... Пожалуйста...
Девушка расстелила тонкий поролоновый коврик и, положив в изголовье верхнюю одежду, завернутую в газету, легла на спину, сдвинув сомбреро на лицо.
Григорию было легче посадить самолет на «пятачке» среди оскаленных клыков ледовых торосов, чем проявить инициативу в смысле знакомства с женщиной. В авиапредприятии знали об этой странной черте его характера, подтрунивали над ним, а иногда пытались помочь Протасову преодолеть этот психологический барьер. Но попытки друзей были безрезультатными — тридцатидевятилетний Григорий оставался холостяком. Мать он помнил, она умерла в Анадыре, когда ему было шесть лет. Отца не помнил совсем. Воспитывался в детдоме на Чукотке. Комсомол дал ему путевку в жизнь, направил в летное авиационное училище. На фронт его не пустили — хватало дел на Востоке.
