– Из улик следующее. У Солодова, кроме квартиры в городе, был ещё загородный дом. Вполне приличный, почти дворец. Так вот. За стеновыми панелями найден в буквальном смысле иконостас. Два громадных портрета – Ольги и Дианы. Он больной, Май. У него не дом, а музей какой-то. Чего там только нет… В квартире, видимо, была комната Ольги, потому что, очевидно, она нетронута. По нашей рекомендации полиция всё проверяла сканером, поэтому нашли следующее: в мягкой игрушке, в медвежонке, было спрятано кольцо, идентичное твоему. Ну, то есть, я хочу сказать, что очень похожее на то, что носишь ты. Предсмертная записка, обращённая к Марте. Хорошо, что она её не прочитает.
Я коротко тебе расскажу. Этот псих так довёл свою жену, что она его смертельно боялась. Когда она прилетела из Парижа, встретил её в аэропорту с букетом, привёз домой и сразу за порогом избил и изнасиловал. Он, оказывается, всё знал о них с Мартой. Частного детектива нанимал, тот ему сообщал, с фотографиями и подробностями.
Этот урод угрожал Ольге, что если только она свяжется с Мартой, письмом там, звонком, или если пойдёт в полицию, или если поедет к подругам, родителям, что угодно, любое её движение от него – он убьёт Марту. Она здесь пишет, что он после того избиения в коридоре больше её не трогал, но каждый день запирал её, не выпускал из дома, и постоянно напоминал: что если она только сделает попытку уйти от него, Марта умрёт.
Скорее всего, она сделала вид, что успокоилась, и потом просто шагнула с крыши. Девочка не видела другого выхода…
Ещё мы нашли в той же игрушке какой-то отрывок о встрече в Биаррице на avenue Edouard VII. Почерк другой, скорее всего, самой Ольги.
Ублюдок много чего дома хранил. Наличные, много, пружинные ножи с фронтальным выбросом – набор. Одного не хватает. Из вещей Марты не найдено ничего. Но форма клинка, как заключили эксперты, по характеру раневого канала вполне может соответствовать таким же клинкам, которые есть в наборе. Так что обвинение можно считать доказанным, преступник получил по заслугам, возмездие свершилось.
Верлен молча впитывала деталь за деталью, словно принимала в надорванную душу бесконечную обойму. От того факта, что она оказалась права, легче ей не стало. Этот подонок убил (пусть Ольгу и не сам, но довёл же, значит, убил) двух девочек, которые могли бы остаться в Париже. И очень может быть, прожить долго и счастливо. Или же, в конце концов, поругаться и разбежаться, но – сами, по собственному выбору…
В трубке послышалось:
– Май? Май! Ты слышишь меня?
Девушка прижала руку к всё ещё зудевшим шрамам, пытаясь утихомирить бешено запрыгавшее сердце:
– Я тебя слышу. Как… он?
От вопроса Анри передёрнуло:
– Очнулся. Лежит в тюремной больнице. Безгласный, недвижимый, только глаза и горят.
– Ты видел его?
Помолчал.
– Видел. Он меня узнал. Ему поплохело, конечно, когда я сказал, что, если его выпустят, мы о нём позаботимся.
Верлен вздохнула, пытаясь справиться с дрожью.
Шамблен тихо спросил:
– Диана не звонила?
Майя откинулась головой на стену – больно.
– Нет.
Подумал, почесал нос, дёрнул себя за ухо:
– Давай, я ей позвоню?
Показалось, что даже стоящий рядом сундук заскулил от бесстрастного ответа:
– Не нужно.
Не стал спорить:
– Ну, хорошо. Она тоже плохо выглядит, если тебе интересно.
Ржавым скрипом:
– Не интересно.
* * *
Долго сидела, отбросив умолкшую трубку, гладя пальцами буквы на записках.
– Знаешь, Марта… Я попробовала пожить твоей жизнью… Я ни о чём не жалею, кроме одного. Молчание – страшный грех. Я сделала те же ошибки, что и ты. Ты не рассказала нам об Ольге. Мы бы спасли её. Мы бы спасли тебя. Ты зря не доверилась ей. И я тоже. Нужно было сказать Диане, что я люблю её. Может быть, тогда мы были бы вместе дольше… А теперь… Теперь я кутаюсь в одиночество начинающих опадать листьев, мокрых аллей, шуршащих листов книг, брожу по отсыревшим паркам. Понимаю, что хоть в двадцать, хоть в тридцать – нельзя бояться. Нужно говорить, что ты хочешь, что ты чувствуешь, и пусть это обернётся против тебя, но единственный человек, который тебе нужен, должен знать… Иначе потом всё, что ты делаешь дальше, – терзающая, бессмысленная горечь. Есть временное, а есть – бессмертное. И бессмертное не должно стоять с дырявой шапкой, прося подаяния только потому, что однажды ты струсил. Я немного поднаберусь сил, вернусь в Петербург, найду её, и всё расскажу, как есть. И пусть будет так, как она захочет. Даже если она захочет остаться с новой подружкой…
