Оля отрицательно покачала головой и отвернулась к окну. Это ее молчание встревожило Гришу.
Казалось, целую вечность рылась Оля в почтовой сумке, шелестя бумагами. Наконец нашла, протянула матери.
— Вот… Возьмите…
И так посмотрела, словно сказала: «Но я не виновата в том, что написано».
Мать поднялась с маленькой скамейки, взяла казенную бумажку без конверта. Рука ее мелко дрожала.
Бабушка шагнула босыми ногами по земляному полу, потопала к Марине.
— Ну читай же… Чего ты… Как тот…
Марина Петровна никак не решалась посмотреть в бумажку, дрожавшую в ее руках. Наконец собралась с силами, скользнула взглядом по казенным печатным строчкам, где было два окошка: одно для фамилии — кому посылают письмо, второе — о ком пишут. Стояло две фамилии: ее — Мовчан и его — Мовчан. Как увидела в другом окошке слово «Мовчан», вскрикнула, словно ночная птаха, и сразу увяла, осела на пол. Листок с печатными буквами скользнул к лежанке.
Оля метнулась к посуднику, набрала в медную кварту воды, стала на колени возле Гришиной мамы, упавшей в беспамятстве.
Зубы стучали о медную кварту. Мать тихо застонала, раскрыла глаза, еле слышно проговорила:
— Гриша… Где Гриша?
У мальчугана поползли по спине холодные мурашки.
— Тут я, мама.
Она снова зажмурилась, вздрогнула и, не открывая глаз, шевельнула губами:
— Сиротки вы мои.
Сиротки? Почему сиротки? Может, ему послышалось?
Оля трясла ее за плечи, шептала:
— Не надо, тетенька… Не у вас одних. Вон и соседу нашему… А может, это еще ошибка. Бывает, присылают и по ошибке похоронные…
— Свят, свят, свят, — зашептала бабушка и, держась за лежанку, направилась к нарам, но не дошла — ноги ее подломились.
Гриша слышал — почтальонша уже приносила такие страшные письма в иные хаты. Но разве можно вот так принести и в их дом? Разве можно представить своего молодого отца убитым? Гриша кинулся к бабушке Арине. Она сидела на полу неподвижно, окаменевшая. Не плакала, не голосила. Смотрела застывшим, стеклянным взглядом сквозь стену хаты, за луга и леса, будто видела за синими далями такое, чего другие не могли увидеть.
Марина Петровна при помощи Оли тяжело поднялась, глянула на старуху.
— Мама! — простерла руки к свекрови, испугавшись ее неживого, застывшего взгляда. — Мама, ну скажите же хоть словечко!
Гриша несмело притронулся к бабушкиной руке и повторил:
— Бабушка, ну скажите что-нибудь.
— Отнялись, — выдохнула единственное слово.
— Что отнялись?
Бабушка пошевелила сморщенными губами:
— Ноги отнялись.
Медленно повернула голову к Грише, немощно подняла руку и, будто слепая, нащупала его пшеничные кудри, вяло растрепала их.
Мать, раскинув руки, словно птица крылья, бросилась к сыну, схватила его за худенькие плечи.
— Ой, на кого же ты нас покинул, господарь наш дорогой, кормилец наш золотой! Разве мы не любили тебя и не жалели, разве поздно не ложились и рано не вставали и добра тебе не желали?!. Ой, хозяин ты наш, кормилец ты наш, скажи, за что разгневался, почему отвернул свои очи ясные?..
День и ночь брели по улице бойцы, но не на запад, где гудят самолеты, бабахает артиллерия, стрекочут пулеметы, а почему-то на восток. И не такие на вид красноармейцы, каких привыкли видеть в кино: опрятные, остроумные, мужественные, а в конце фильма летающие на танках… Вот так просто возьмет да и перелетит танк через реку. В кино.
Плелись молча. Измученные, в пропитанных потом гимнастерках, кто в пилотке, кто в фуражке. А иные просто с непокрытой головой месили ногами песок. Отворачивали глаза от людей, которые спрашивали: «Почему идете не туда?»
Грише вспомнилось, как несколько дней назад через село проходила колонна в сторону фронта. Молоденький лейтенант, поскрипывая новой портупеей, еще пахнувшей свежей кожей, когда бойцы поравнялись с их домом, вдруг скомандовал:
— А ну, хлопцы, песню! Чтоб у Гитлера аж в носу закрутило…
И в переднем ряду один, худой, запыленный, хрипловатым голосом растревожил устоявшуюся таранивскую тишину:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Песня была незнакома, слова терзали душу, будоражили сердце, трогали до слез. Бойцы шли мрачные, нахмуренные, но, когда запевала резко отсек последнее слово, колонна дружно подхватила припев:
