После обеда Катю снова осматривал врач. Говорили, что он и будет ее лечить. Катя почему-то испугалась его. Очень длинный, стареющий, с унылым равнодушным лицом, он источал лень. По кабинету ходил совсем бесшумно и медленно, ноги еле отрывал от паркета. С такой же ленивой медлительностью поднял глаза на нее и сразу зевнул. Но сердце прослушал быстро, нахмурился.
— Купаться нельзя. Впрочем, все равно побежите. Тогда не загорать! В столовой стол номер три. И не курить!
— Что вы!.. — Катя совсем растерялась, чуть не выскочила из кабинета.
А врач улыбнулся, достал из кармана очки, сквозь очки на нее внимательно посмотрел и хмыкнул:
— Нынче девчонки курят. И не спорьте. Вчера у дочки нашел сигареты. А вам ровесница, Катя Петрова... Да, слышите, я уж лечил одну Катю Петрову.
— Вылечили? — не удержалась Катя, и вышло у нее как-то нервно, испуганно.
— У той давление, бессонница. А как заснет — бред, чепуха, — сказал врач чуть слышно, как сам себе, и улыбнулся.
— Ну и вылечили? — опять с надеждой спросила Катя, покраснев от волнения и сжав дыхание. Опять было страшно, врач нравился, но пугали его глаза, и хотелось быстрей уйти.
— Зачем лечить?! Ей и двадцати не было. Заставил в волейбол играть, подружил с парнем... Простите, сама подружилась — и нет давления. — После последних слов он рассмеялся, и глаза его приласкали Катю.
Она сразу поняла это и следующий вопрос задала шутливо и доверительно:
— И меня вылечите?
— Меня, меня! — он стал нервничать. — А вам болеть стыдно. Рано такую обязанность брать на себя. Поди, мать свою измучила, на кладбище собралась. Стыдно! И запомните — болезней в вашем возрасте нет. Вы их сами сочиняете... — в глазах его мелькнула усталость, и он заговорил о другом: о море, о дочке, о том, что тоже бы не прочь отдохнуть, но Катя уже не слышала этих слов — стало так легко, хорошо и захотелось рассказать ему обо всем, как отцу, без утайки, а потом посмотреть в глаза, но он запахнул халат и подошел к окну. — Катя, можете идти. Через два дня покажетесь.
И эта прямота опять ей понравилась, она попрощалась с ним весело и благодарно. Но на пороге он ее задержал.
— Книжек здесь не читайте. Успеется...
— Каких книжек? — удивилась Катя и улыбнулась. Но он словно ее не расслышал.
— И стихов не пишите. Они возбуждают, вам вредно.
— А я не пишу... — ответила она чуть слышно, но вышло у нее так неуверенно, что врач засмеялся.
— Вот видите. И та Катя писала. О кипарисах, о Персии, о синей воде.
И глаза у него опять ожили, Катя к ним потянулась, снова спросила шутливо и доверительно:
— Синяя вода — это море?
— Ну, что же еще? — И оба засмеялись, и глаза у него были такие чистые, как бывают всегда у отцов.
Теперь Катя была совсем свободна, но уже пришел вечер.
Рядом, в парке, сильно пахли цветы, живой свежестью дышали кипарисы. Последние лучи солнца задевали верхушки, деревья стояли сочно-зеленые, и Катя не могла от них оторваться. А потом внизу загорелось море. Там были лодки, они тоже вспыхнули, загорелись и остались без движенья. Из боковой аллеи вышла прямо на Катю собака в уздечке, за ней показалась старуха в белой, крапленной цветками кофте. Но Катя смотрела не на них, а на море, оно загоралось все больше, лодки стали совсем неразличимы, а сердце ее подчинилось и не болело нисколько, и Катя чувствовала, что еще миг — и заплачет от радости, от тишины в себе, от близкого моря, но вдруг в глубине аллеи заиграла музыка. Играли на пианино, очень стремительно, нервно, и Катя нахмурилась, восторг схлынул, растаял, только кружилась голова. Ей всегда не нравились пианино и люди, которые на нем играют, а почему не нравились — даже не знала. Но музыка скоро стихла, как будто приснилась.
