Но все это произойдет завтра, а сегодня передо мной стояла сложная, почти неразрешимая задача найти чистую чашку и приборы, чтобы позавтракать.
Кое-как мне удалось подобрать необходимый комплект, я сварил кофе, достал из холодильника брынзу и кусок луканки[1]. Я не отказался бы и от яиц, сваренных вкрутую, но оба ряда вогнутых гнезд в холодильнике зияли пустотой…
Завтрак подходил к концу, когда послышался короткий звонок в дверь. Пришла Виола, машинистка. В руках у нее была черная хозяйственная сумка, из которой торчал объемистый пакет, завернутый в газету.
— Браво! Вам все-таки удалось уложиться в срок! — похвалил я ее, наблюдая за тем, как она медленно и внимательно доставала рукопись.
— Разумеется, я ведь вам обещала!
Она взглянула на меня сквозь очки чуть увеличенными глазами и тихо добавила:
— Вы написали прекрасное сценарио. Мне было очень интересно его переписывать. Я получила подлинное удовольствие.
Несмотря на это забавное "сценарио" вместо "сценарий, я почувствовал, что мне стало приятно. Виола перепечатывала произведения полдюжине серьезных писателей и обладала солидным критерием литературных ценностей. Она сотрудничала со мной уже немало лет, была чудесной машинисткой — аккуратной, добросовестной и, что самое важное, — не делала ошибок. Иногда, получая от нее экземпляры переписанной набело очередной пьесы, я совершенно механически — лишь бы что-нибудь сказать — спрашивал: "Ну, и как она вам?", — на что следовал неизменный ответ: "Весьма приятная пьеса!", без каких-либо комментариев.
Сегодня она проявила инициативу, а похвала, имея в виду ее немногословность, была просто расточительной. Может быть, сценарий действительно ей понравился… Я увеличил сумму вознаграждения на десять левов и проводил ее к двери.
Сев за письменный стол, я открыл первый экземпляр рукописи. "Асен Венедиков. "Бунт" — сценарий двухсерийного художественного фильма". Мне показалось странным и невероятным, что мое имя стоит над таким произведением. Много лет тому назад я уже написал один сценарий, но после реализации режиссерского замысла от моего произведения остались рожки да ножки, да и фильм получился еще тот, и я отказался впредь от служения седьмой музе. И вот снова дал себя уговорить. Причем, если верить моей машинистке, мое возвращение к "проклятому" жанру отнюдь не было неудачным.
Косте Иванчеву просто повезло! Он вспомнил обо мне как раз в тот момент, когда я беспомощно сидел перед пишущей машинкой, пытаясь вдохнуть жизнь в героев своей новой пьесы.
— Привет, как дела? — послышался в телефонной трубке его голос записного добряка.
— Спасибо, тружусь потихоньку.
— Нужно встретиться. Ты не мог бы подъехать ко мне?
— Сейчас, в субботу? Разве у тебя не пятидневная рабочая неделя?
— У меня — семидневная! — коротко рассмеялся Иванчев и добавил озабоченно: — Дело не терпит отлагательств, Асен, очень прошу тебя приехать…
В его небольшом прокуренном кабинете я застал кинорежиссера Светослава Рашкова. Это был высокий, мускулистый человек с мрачными глубоко запавшими глазами ревнивца. Он стоял, прислонившись к окну, опираясь одной ногой на какой-то низенький шкафчик; мне запомнились его элегантные туфли-плетенки.
После первых же общих фраз стало ясно, что Иванчев вызвал меня, чтобы предложить мне написать сценарий двухсерийного фильма о Владайском восстании. История о предшествующих моему визиту событиях, которую он мне рассказал, выглядела довольно запутанной. Киношники заключили договор с известным прозаиком и кинодраматургом Миладином Кондовым, но его сценарий, одобренный, впрочем, художественным советом, нуждался в серьезных доработках. Однако Кондов от дальнейшей работы над сценарием отказался и уехал за границу, а сроки поджимали, и тянуть резину больше было невозможно.
— Дождался попутного ветра и сделал нам ручкой, а мы тут ломай головы! — желчно ввернул режиссер.
Мне показалось, что оба они нервничают и весьма чем-то озабочены… "Эк их припекло, — мелькнуло у меня в уме. — Весь вопрос в том, имеет ли смысл ввязываться в эту весьма непростую ситуацию? Бай[2] Миладин — серьезный, уважаемый всеми писатель — к тому же старше меня. Как он отнесется к моему возможному вмешательству, как отреагируют писательские круги?"
