Следовательно, проект провинциализации Европы не может быть проектом культурного релятивизма. Он не может произрастать из утверждения, будто разум/наука/универсалии, которые помогли утвердить Европу как модерн, всего-навсего отражают «культурную специфику» и потому принадлежат только европейской культуре. Аргумент не в том, что рационализм Просвещения всегда оказывается неразумным сам по себе, скорее, необходимо задокументировать, как именно – в ходе какого исторического процесса – его «разум», далеко не всегда и не всем очевидный, превратился в очевидный для всех. Если язык – это не более чем диалект, подкрепленный армией, то же самое можно сказать и о нарративах «модерности», которые сегодня уже почти повсюду указывают на некоторую «Европу» как на первичный габитус модерна.
Можно предположить, что Европа, как и «Запад», воображаемое бытие, но это предположение само по себе никак не ослабляет ее привлекательности или влияния. Проект провинциализации Европы должен включить несколько дополнительных шагов: во-первых, признание того, что приобретение Европой характеристики «модерная» – это неотъемлемая часть истории европейского империализма в рамках всемирной истории; и, во-вторых, осознание того, что отождествление Европы с модерностью произошло усилиями не только самих европейцев – национализмы стран третьего мира, как модернизационные идеологии par excellence, были равноправными партнерами в этом процессе. Я не предлагаю игнорировать антиимпериалистические моменты в биографиях этих национализмов; я всего лишь подчеркиваю, что проект «провинциализация Европы» не может быть националистическим, шовинистическим или атавистическим. Освобождая историю – упорядоченную, институционально регулируемую форму коллективной памяти – от ее неизбежного переплетения с большими нарративами прав, гражданства, национального государства, публичной и частной сфер, нельзя не проблематизировать «Индию» по мере того, как мы развенчиваем «Европу».
Идея состоит в том, чтобы вписать в историю модерности двойственность, противоречия, насилие, трагедии и иронию, которые ее сопровождают. Невозможно отрицать, что риторика и призывы к (буржуазному) равенству, гражданским правам, самоопределению в суверенном национальном государстве во многих ситуациях придавали сил маргинальным социальным группам в их борьбе, и признание этого – неотъемлемая часть проекта Subaltern Studies. Однако в этих историях, приветствующих наступление эры модерного государства с его идеей гражданства, постоянно замалчивается сюжет о том, что подавление и насилие были столь же действенны в победе модерна, сколь и сила убеждения, присущая его риторическим стратегиям. Этот парадокс – недемократические основания «демократии» – нигде не проявился (парадокс) так явно, как в истории современной медицины, общественного здоровья и личной гигиены, дискурсов, сыгравших центральную роль в локализации телесности модерной личности, формировавшейся на пересечении общественного и частного (в границах, определяемых государством или при участии государства). Однако триумф этого дискурса всегда зависел от мобилизации и эффективных мер физического принуждения. Я говорю «всегда», потому что это принуждение является одновременно изначальным/основополагающим (то есть историческим) и пандемичным, повседневным. Дэвид Арнольд в недавней статье об истории тюрьмы в Индии приводит хороший пример базового насилия. Арнольд показывает, что принуждение в колониальной тюрьме было необходимым элементом ранних новаторских исследований медицинской, пищевой и демографической статистики в Индии, поскольку именно в тюрьме организмы индийцев были доступны модернизационным исследователям[118]. Недавний пример принуждения, которое по-прежнему осуществляется от имени нации и модерности, можно увидеть в кампании по борьбе с оспой, которая шла в Индии в 1970-е годы. Два американских врача, один из которых, вероятно, был индийцем по происхождению, описывают свои действия в штате Бихар, в деревне племени Хо, следующим образом:
Посреди нежной индийской ночи незваный гость врывается в простую глинобитную хижину через бамбуковую дверь. Это уполномоченный правительством вакцинатор с приказом сломить сопротивление вакцинации от черной оспы. Лакшми Сингх проснулась с криком и полезла прятаться. Ее муж выскочил из постели, схватил топор, и выгнал непрошеного визитера во двор. Но там отряд врачей и полицейских быстро справился с Моханом Сингхом. В мгновение ока он был пригвожден к земле, и другой вакцинатор вколол дозу противооспенной вакцины ему в плечо. Мохан Сингх, жилистый 40-летний вождь племени Хо, увернулся от иглы, из-за чего место укола стало кровоточить. Правительственный отряд удерживал его, пока ему не ввели полную дозу вакцины. <…> Пока двое полицейских удерживали его, остальной отряд усмирил других членов семьи и вакцинировал каждого по очереди. Лакшми Сингх сильно укусила за руку одного из врачей, но всё это было бесполезно.
