— Целый месяц я еду за вами по настоянию моей дочери, — начал граф, продолжая расхаживать по комнате. — Сначала в Казань, где вас уже не оказалось, а потом вот, на сей постоялый двор, где, как она и предсказывала, мы наконец вас нагнали. Я знаю, что вы едете в свое имение Кекино в надежде забыть горе, вас постигшее. Сочувствую, ибо знаю, что значит потерять любимого человека. И все же я намерен просить вас согласиться поехать с нами, в мое подмосковное имение и погостить там до излечения моей дочери. Вы, и только вы один можете помочь ей, я в этом совершенно уверен.
— Как же вы можете быть уверены, абсолютно меня не зная? — задал Нафанаил вполне справедливый вопрос. — К тому же я совершеннейший профан в медицине и ничего в сем вопросе не смыслю. Не лучше ли вам найти человека, который достаточно просвещен во врачебной науке и, естественно, будет более полезен вашей дочери? К тому же я привык сам выбирать занятия и не ограничивать себя в свободе этого выбора. Боюсь, граф, я не смогу принять вашего предложения. И не потому, что меня каким-либо образом не устраиваете вы или ваша семья, а потому, что я не смогу устроить вас. Вам для вашего предприятия надлежит выбрать более знающего человека.
— Я так и думал, — вздохнул граф и подошел к окну. Сложив за спиной руки, он какое-то время смотрел в сгустившиеся сумерки за окном, верно подобные тем, что были в его душе. Затем резко обернулся, подошел к отставному поручику и сел подле.
— Я взываю к вашему сердцу, — тихо произнес граф с таким душевным надрывом и мольбой в голосе, что Кекину сразу стало неловко. — И я, и моя дочь видим в вас честного человека. Мои глаза никогда не обманывают меня, поверьте. И мне будет достаточно от вас одного слова. Поедемте с нами! Я заклинаю вас всем, что вам дорого. Я буду платить вам ежемесячное жалованье в пять, нет, в десять тысяч рублей серебром. Вы будете иметь все, что пожелаете. А по исцелении дочери вы получите еще сто тысяч!
— За такую сумму, ваше сиятельство, к вам выстроится целая очередь достойнейших людей с гораздо большими способностями, чем у меня, — не твердо ответил Кекин, более пораженный мольбой в глазах и голосе графа и тронутый его беспомощностью, нежели ослепленный предложением целого состояния, коего хватило бы на несколько жизней.
— Да не нужно мне никого, кроме вас! — вскричал в отчаянии Волоцкий и взял Кекина за руку. Ладонь его была сухой и горячей, а пальцы мелко подрагивали. — Ради вас я уехал из Венеции, ради вас предпринял столь долгое путешествие едва ли не по всей России, ради вас неделями трясся по самым несноснейшим дорогам и только ради вас остановился на этом, полном клопов и тараканов постоялом дворе. Прикажете, так ради вас в извозчики наймусь, только прошу, помогите моей дочери.
— Но почему все-таки я?
— Да потому… — Волоцкий судорожно сглотнул и сжал руку Нафанаила. — Послушайте. Сего дня, когда вы переправлялись на пароме через Суру, возле ваших ног стайка воробьев клевала просыпанное пшено. Из этой стайки выделялся один воробей, тощий и задиристый, который то и дело затевал драку с остальными. Ему и пшена-то, в общем, не досталось, но зато он был явно доволен собой. И вы сравнили его — заметьте, в мыслях — со своим знакомцем корнетом Аристовым. Было такое?
Нафанаил выдернул руку из-под ладони графа.
— Кто вам это сказал?
— Моя дочь. Моя больная дочь, — с печалью в голосе произнес Волоцкий. — Несчастная, в своей болезни она видит и говорит еще более удивительные вещи. Она видит будущее свое и других людей. Ей нельзя не верить, и тому уже масса примеров. Месяц назад она описала мне вас так, как я вижу теперь перед собой. Она предвидит свою смерть и утверждает, что, кроме вас, ее никто не сможет спасти. Как, — граф снова судорожно сглотнул, — как я могу ей не верить?! Поверьте, только вы один можете вернуть ей здоровье, а мне возвратить счастие всей моей жизни.
Он умолк и опустил голову, ожидая ответа. Кекину показалось, что графа сотрясают беззвучные рыдания.
— И все же я не понимаю, как я смогу излечить вашу дочь, — пробормотал отставной поручик.
