— Вы и вправду думаете нас скоро оставить? — спросила Натали, чтобы нарушить возникшую паузу.
— Мои обещания вашему батюшке полностью выполнены, и теперь более ничего не удерживает меня здесь, — с горечью промолвил Нафанаил, потупив взор.
— А вы уверены, что вас ничего здесь не удерживает? — тихо спросила графиня.
Кекин поднял взор. Ее лицо, озаряемое лучами какого-то внутреннего света, каковым оно бывало только в минуты ясновидения. И еще. Показалось, или на самом деле прозвучали в ее голосе помимо обычных ноток признательности, уважения и дружеского участия какие-то иные, ранее им никогда не слышимые?
Натали, видимо, смутилась, но быстро взяла себя в руки.
— Я пришла к вам, чтобы просить вас остаться. Хотя бы на три дня!
Сказала она это с такой мольбой в голосе и смотрела на Кекина так нежно, что отставной поручик не нашелся более ничего сказать, кроме как:
— Да, конечно.
— Вы остаетесь охотно? — продолжала она смотреть Нафанаилу прямо в глаза.
— С радостью! — воскликнул он и задохнулся. — Прикажите, — едва удалось вымолвить ему, — и я всю жизнь готов жертвовать своим счастием и покоем вашей воле.
— Хорошо, — сказала Наталия Платоновна и быстро вышла из комнаты. А отставной поручик остался стоять, озаренный оставленными графиней лучами ее внутреннего света и пораженный новыми, едва уловимыми черточками в ее отношении к нему.
«Неужели я все же что-то значу в ее сердце?» — задавал он все время себе этот вопрос.
И не находил ответа.
Последующие два дня графиня была весела и любезна со всеми.
С отцом она говорила почтительно и нежно, с девками-горничными доброжелательно и просто, с князем, ходившим теперь за ней по пятам, вежливо и благосклонно.
С Кекиным, когда она начинала говорить с ним, Натали была теперь трогательна и сердечна, и не как с другом, но как с близким человеком. Это почувствовали и князь, и граф. Но она умела быть столь непринужденной, что им обоим казалось, что иначе с Кекиным она никогда и не обходилась. Нафанаил тоже сделался смелее и все меньше заботился о том, чтобы скрывать к ней свои чувства. В одну из прогулок по зимнему саду, когда горничная Парашка, исполняя приказание графини, срезала букет, Нафанаил, в ответ на вопрос, о чем он сейчас думает, ответил:
— О вас. Я живу уже долгое время только мыслями о вас, только возможностью быть рядом с вами.
Сказав это, он едва посмел поднять на графиню глаза, он не увидел в ней гнева или неудовольствия. Они продолжали молча идти по саду, и расставаясь, Натали прошептала ему:
— Вы вернули мне душевное здоровье. И вы же отняли у меня душу.
За обедом на следующий день графиня и отставной поручик всего раз взглянули друг на друга и быстро отвели взоры. Наталия Платоновна выглядела торжественною, будто хранила некую тайну, о которой нельзя было сообщить ни одному из присутствующих. Она не смеялась шуткам князя, весьма остроумного бонмотиста, и во всем облике ее было нечто возвышенное, чему никто, в том числе и Кекин, не находили объяснения.
Вечером, как позже узнал о том Нафанаил Филиппович, князь имел с Натали разговор в присутствии графа, в коем предложил ей руку и сердце. Не желая огорчать ни того, ни другого, Натали просила дать ей время на размышления, сказав, что еще не полностью насладилась своей свободой и здоровьем после перенесенной болезни. Причем назначила такой неопределенный срок, что князь был как бы осужден на постоянное искательство ее руки без твердых надежд. Тон ее был столь безапелляционен, что ни Волоцкий, ни Чураев не решились на дальнейшие уговоры. Князь был сильно сконфужен и тут же уехал, а граф столь опечалился, что казался просто жалким.
Ночью ему стало плохо. После рвоты и судорог, у Платона Васильевича онемела вся правая половина тела. Вызванный в его покои доктор Гуфеланд констатировал апоплексический удар, случившийся еще несколько дней назад, и как его следствие — ночную катаплексию. Поднятые с постелей лучшие московские доктора и медицинские светила, собравшиеся к утру в покоях графа, подтвердили диагноз Гуфеланда и вынесли вердикт, что апоплексический, удар был вызван огромным потрясением, и что это потрясение — известие о полном исцелении его дочери. Мобилизованные уже в течение нескольких лет для отражения негативных известий организм графа и его мозг не выдержали, как сказали светила, вестей положительных и счастливых; барьеры, преграждающие путь разрушительным энергиям в его мозг за ненадобностью отпали, и организм графа уже не смог справиться с выпавшей на него нагрузкой. Оставив Гуфеланду несколько весьма дельных рекомендаций относительно больного, доктора удалились.
