Как-то во второй половине сентября, когда листья деревьев уже начали примерять на себя золотые покровы, Нафанаил спросил ее, как это у нее получается знать, что происходит, например, в другой комнате или за пределами дома.
— Я вижу, — просто ответила она. — Вижу сокрытое в прошедшем, удаленное и неизвестное в настоящем и неведомое в будущем.
— Но выходит, что это твое состояние более совершенно, нежели быть просто здоровой.
— Ах, Фаня, — как обычно, не сразу ответила она, — я здорова, как умирающий, который рассыпается в прах. Так я буду здорова и тогда, когда исчезнет мое тело, этот земной лампион моего вечного света.
— Прости, но я не совсем…
— Ты поймешь после. Я лишь только хочу сказать, что земное тело человека есть только оболочка, сосуд для иной, более изящной сути. И этот сосуд разбит, потому свет мой выходит наружу и сливается с другими светами и со всем тем, от чего он был отделен ранее стенками сосуда. Не тело чувствует, ведь оно само по себе лишь оболочка чувствующего, не глаз видит, не ухо слышит… Все это лишь проводники чувств. Чувствует душа. И если мой сосуд не будет починен посредством тебя, он рассыплется на мелкие осколки. Свет мой совершенно вырвется наружу, и я перестану принадлежать людям…
Она замолчала. Граф и доктор, присутствующие при этом разговоре только моргали глазами, будто увидели или услышали нечто неземное. Кекину тоже показалось, что он сегодня слышал сказания иных миров.
В этот день Натали была, как никогда, весела. Речь ее лилась плавно, и доктор после уверял, что так связно она не говорила еще никогда, причем не было заметно никаких усилий с ее стороны и проявлений боли. Не было в этот день ни судорог, ни пугающего всех оцепенения. Расставаясь с ней, Кекин спросил, не устала ли она.
— Нисколько, — улыбнулась она, с нежностью глядя на Нафанаила. — Мне очень хорошо. Мне всегда будет хорошо, когда ты со мной.
Она замолчала и провела прохладной ладонью по его щеке.
— Через три минуты я вернусь в свой сосуд. Если не хочешь наслушаться очередных грубостей от меня, ступай к себе. Ты должен прийти завтра, без пяти девять утра. Как бы я тебя ни встретила и что бы ты ни увидел после, подними надо мной руки и стой так с твердой волей быть моим избавителем. Иначе…
С этими словами она уронила голову на грудь. Цвет лица ее стал бледнеть, исчезли веселость и нежный румянец, будто стертые ластиком. Какое-то время она стояла так, опустив голову и плечи, потом потянулась и открыла глаза.
— Вы?! — испуганно воскликнула она и оглянулась на доктора и графа. — Что ему здесь угодно?
— Я уже ухожу, — ответил Нафанаил, вновь пораженный такой метаморфозой графини.
— Вы не уходите, вы топчетесь на месте, — раздраженно произнесла Натали и холодно взглянула на Кекина. — Позвольте мне, наконец, быть свободной от вашего присутствия!
Сказав это, она повернулась к Нафанаилу спиной. Уходя, Кекин посмотрел на графа. Волоцкий, встретившись с ним взглядом, только беспомощно развел руками. Доктор же, по своему обыкновению, смотрел в пол.
На следующий день, ровно без пяти девять, Нафанаил был у дверей спальни Натали.
— Вас пускать не велено, — преградил ему дорогу камер-лакей.
— Мне назначено графиней, — заявил ему Кекин, но лакей не двинулся с места.
— Пустите, — жестко произнес отставной поручик, медленно опуская голову и не сводя взгляда со слуги.
В это время в покоях графини послышался сдавленный крик. Нафанаил сунул камер-лакею кулаком под дых и, оттолкнув его плечом от двери, ворвался в спальню. Картина, представшая его взору, привела его в ужас. Наталия Платоновна полулежала на постели, бледная, с искаженным от боли лицом. Увидев Кекина, она метнула в него исполненный негодования взгляд:
— Кто дал вам право без позволения входить в мою спальню?! Немедленно…
Страшный крик боли не дал ей договорить. Она захрипела, а потом нещадно стала бить себя руками по чему попало, расцарапывая ногтями нежную кожу плеч и груди. Нафанаил хотел было броситься за помощью, но затем вдруг отчетливо вспомнил вчерашний разговор и просьбу Натали. Он шагнул к постели и вытянул над ее бьющимся в судорогах телом руки. В этот момент ему даже показалось, что с кончиков пальцев хлынул горячий поток, окутывая несчастную страдалицу спасительным коконом. Она перестала себя бить, тело ее выгнулось до такой степени, что, казалось, вот-вот переломится пополам. Кекин, коего самого била крупная дрожь, продолжал простирать над ней руки, и пот градом катился по его лицу и шее.
