Когда возникло желание, они забились вдвоем в угол комнаты на втором этаже и мысленно занялись любовью, не переставая думать:
«Мы пауки или слизняки». И еще много других подобных детских глупостей.
К вечеру у них появилось ощущение собственного несовершенства, как будто все, что они делали, было неудачным, все, вплоть до жестов и дыхания, и что они «ополовинились». Эта комната находилась прямо над спальней Адама, и в ней стоял большой биллиардный стол с потертым сукном. Они легли на него, прижались друг к другу и уставились в потолок. У Адама на лице сохранялось выражение скуки, но и удовольствия; его левая рука лежала горизонтально, с раскрытой к небу ладонью. Мишель закурила — ей нравилось стряхивать пепел в лузы; она скосила глаза и, не поворачивая головы, взглянула на профиль Адама; на короткое мгновение ее раздражило изнеженное и пресыщенное выражение его лица; она сказала, что находит все это ужасным, что ей кажется, будто она ждет невесть чего, поезда на Страсбург или очереди у парикмахера.
Адам остался лежать в той же позе, но у него мелькнула мысль о том, чтобы шевельнуть ногами или поднять брови. Он продолжал рассматривать потолок, и Мишель пришлось его подтолкнуть.
«Я сказал — это меня в женщинах и раздражает». Он так и не отвел взгляда от потолка, заметив, что, если смотреть точно в центр ровной выкрашенной бледно-зеленой краской поверхности, перестаешь замечать стены и углы; рельеф исчез, и ничто больше не указывало на то, что поверхность плоская, параллельная горизонту, бледно-зеленая, гладкая на ощупь, чуточку шероховатая и рукотворная. Сфокусировав прищуренные глаза, можно было оказаться перед связью нового порядка, игнорирующей рельеф, вес, цвет, тактильное ощущение, расстояние и время, лишающей вас всякого генетического желания, атрофирующей, механизирующей, являющейся первой ступенью антисуществования.
«Вот что мне не нравится — их потребность облекать в слова все свои ощущения. Без малейшего зазрения совести. И почти всегда фальшиво. Как будто это имеет хоть какое-то значение для других…»
Он хихикнул.
«Все мы напичканы ощущениями! Однако вряд ли они у всех одинаковые. Так нет ведь, люди их описывают, потом анализируют, а потом еще и строят умозаключения, имеющие значение сугубо документальное, не более того».
Адам довел логическое построение до конца: «Вот так и творят метафизику за кофе со сливками, или в постели, с женщиной, или перед трупом погибшей под колесами собаки, потому что у нее, видите ли, глаза вылезли из орбит, а из лопнувшего брюха вывалились окровавленные липкие кишки».
Он приподнялся и оперся на локти, решив дожать Мишель:
«Ты словно ждешь чего-то, так? Чего-то неприятного или скорее неприятного, чем опасного? — Я прав? Тебе кажется, что ты ждешь чего-то неприятного. Так вот. Слушай. Я скажу тебе кое-что. Мне тоже. Мне тоже кажется, что я жду. Но пойми следующее: я не стану принимать во внимание ощущение ожидания, если не буду уверен, что со мной случится — неизбежно, не сегодня, так завтра — это самое неприятное. В результате я теперь не жду ничего неприятного, зато жду чего-то опасного. Понимаешь? Только так можно оставаться в здравом уме. Если бы ты мне сказала то, чего не сказала, например, что ты чего-то ждешь и знаешь, понимаешь, знаешь, что речь идет о смерти, тогда ладно, о'кей. Я тебя понимаю. Это ведь естественно, каждый в какой-то момент начинает ждать смерти. Но ты ведь понимаешь, правда, важно не неприятное ощущение, но тот факт, что не проходит и минуты, чтобы человек, осознанно или нет, не ждал смерти. Именно так. А знаешь, что из этого следует? Что в некоей жизненной системе, которой человек дает ход одним фактом своего существования, выпускает на волю отрицательную сторону, и она почти идеально закрывает человеческое сообщество. Это наводит меня на мысль о Пармениде. Знаешь это его высказывание: „И не «было» оно, и не «будет», раз ныне все сразу «Есть», одно, сплошное. Не сыщешь ему ты рождения. Как, откуда взросло? Из несущего? Так не позволю Я ни сказать, ни помыслить: Немыслимо, невыразимо Есть, что не есть. Да и что за нужда бы его побудила“
