Он заметил морячка под вечер, когда уже отчаялся дождаться хоть кого-нибудь, решил было отползать в лес, пробираться на запад тропами, а какие здесь у гадов тропы? Лес, как город, ухоженный, на просвет виден!
Морячок шел, чуть пошатываясь, но бинтов на нем Кротов не заметил.
«Может, контуженый? — подумал он. — В плечах вроде одинаковый со мной, только б башмаки подошли, хорошо, что он в башмаках, а не в сапогах, скажу, в крайнем случае, если его малы, что мои прохудились, трофей взял, вон сколько витрин в Бреслау разбито — бери, не хочу».
Кротов вжался в землю, нащупал рукою кору, влажную, холодную кору сосны, втерся в нее ладонью, потом осторожно подвинул лицо к ладони, вымазал себя, чтобы чистоты не было: чистота в штатском человеке настораживает, когда война идет; въелся глазами в руки морячка — и руки вроде не короче, плохо, если торчать будут кисти, как у Паташона. Ничего заметного не должно быть, как все, ни в чем не выделяться. Только б сейчас какая шальная машина не пошла. Перекресток, где две девки с автоматами стоят, регулировщицы, далеко, километра три, не слышно будет, если даже морячок успеет закричать. Только б машина какая не пошла. Нет, вроде б не слышно. И шея у него крепкая, воротник подойдет, только голова вроде б поменьше, чем у меня, бескозырка валиться будет, хотя морская пехота пилотки тоже носит, только синие, в мешке она у него, мешок-то вон какой здоровый, трофеи, наверное, волочет. В госпиталь идет, контузия. «Иди, иди, парень, иди, я запомню, как ты идешь, мне сейчас все в себя взять надо. Иди, милый, только б машины не было, верил бы в бога, молитву прочел, нет бога, никого нет, кроме тебя, есть ты и все есть, только сумей взять, а если тебя нет, какой же бог?! Он же справедливость, бог, а меня — нет, где ж тут справедливость?!»
Кротов еще теснее прижался к земле, чувствуя в себе озноб.
«Рано еще, пусть подойдет поближе, чтоб времени думать не было. Ха, что это у него за карабинчик? Игрушка, а не карабинчик, небось американский, у большевиков не было таких, прикладистый, а он его поперек одел — каково-то ему стягивать будет? Не станет он его стягивать, он же по оккупированной Германии идет, чего ему бояться, да и развилка рядом, там шоссе, там днем и ночью свои…»
— Браток, — прохрипел Кротов, высчитав все до секунды, — браток, помоги!
Морячок остановился, как вкопанный, раскачиваться перестал, потрогал голову, потер пальцами висок и начал медленно стягивать карабин.
— Да здеся, здеся я, — продолжал хрипеть Кротов, — ноги у меня, ноги, Котов я, Егор, помоги, браток!
Морячок карабин снял, загнал патрон в патронник и начал медленно подниматься по взгорку.
— Ты где? — спросил он.
— Да тута я, — стонуще ответил Кротов, нарочито играя речью, боясь при этом, что фальшиво, — сам-то горожанин. Он играл с таким напряжением, что стал действительно чувствовать боль в ногах, словно их прошило очередью.
— Где? — остановившись на полпути, спросил морячок и взбросил карабин на плечо. — Подними руку.
Кротов медленно поднял руку, пальцы растопырил, думал дрожь сыграть, но не стал; бессильно руку уронил, вышло хорошо, по натуре.
— Кто такой? — спросил морячок. — Почему в штатском?
— Угнанный я, от колонны отбился, ноги прострелили мне…
— Ладно, сейчас я за тобой машину пришлю, тут недалеко, — ответил морячок и начал медленно, не поворачиваясь к Кротову спиной, спускаться к дороге. — Я тебя не унесу, сам еле иду, башка кружится…
— Браток, господи, ты хоть записку возьми… Я маме в деревню написал, может, не дождуся я твоей машины…
— Ползи сам, — сказал моряк и остановился. — Ползти-то можешь?
— Сейчас, попробую, только ты не уходи, ты жди, я доползу, браток, ты записочку мамаше отдай, чтоб знала, где ее Егорка помер…
— Да не пой ты, не пой! — усмехнулся морячок. — За неделю в госпитале вылечат.
Кротов медленно, пугаясь боли в ногах, — а она становилась все более невыносимой, ступни сделались холодными, нет, не холодными, ледяными, — пополз к морячку, держа в руке — так, чтобы тот видел — листок бумаги: написал еще утром слезное письмо неведомой маме на Смоленщину.