сюда пришел. А от этого тоска сердце ела и хотелось разнести пару десятков таких
"гнезд", чтобы и другим неповадно было, чтобы помнили, что на чужой земле и не
надолго.
Но что навоюешь в «полторы» единицы? Майор выздоравливает, ноги почти зажили, но
все равно ходит еще медленно, прихрамывая. И ни его, ни себя в Пинск не пошлешь
— первый не дойдет, второй, правду Лена сказала, подозрение сразу вызовет и
возьмут его на ближайшем пропускном пункте. А натыкали их, сволочи, почти на
каждом повороте.
— Ладно, одна пойдешь, — согласился с тяжелым сердцем. — Двое суток срок.
Лена улыбнулась — первая победа!
— С утра пойду.
— В Пинске к вечеру только будешь.
— Ничего.
Была у нее мечта раздобыть радиоприемник. И очень она надеялась, что верные люди,
адреса которых сказал ей дядя, помогут в этом. Нет, не музыку ей послушать
хотелось — новости с фронта знать, а хорошо бы еще поперек тех пакостных
пасквилей, что фрицы развешивают вводя в заблуждение население, эти новости в
листовки писать и расклеивать в округе. Чтобы знали люди — не правду фашисты
говорят — не сдала Красная армия ни Смоленск, ни Киев, ни Москву. Наоборот —
идет в атаку и гонит врага с родной земли и вот, вот будет в Белоруссии…
Это потом будет и смешно и грустно вспоминать свои мысли, а тогда она, как и все
не знала, даже представить не могла, что оккупация продлится три года и заберет
больше трети населения в одной только Белоруссии…
Дорога была безлюдной и Лена держалась ближе к лесу, на всякий случай. Чем
дальше шла, тем меньше понимала, куда идет. То тут, то там рвы, полуразрушенные
окопы, воронки. Немцы монтировали Т-34 у блокпоста ближе к поселку.
Там уже было более людно, телеги громыхая колесами проезжали, только на них в
черной форме полицаев сидели мужчины. А женщины с детьми шли пешком. Лена
пристроилась к одной без ребенка, чтобы не выделятся и, узнала, что та идет в
город, чтобы работу найти. Звали ее Зося, дети у нее были, двое, дома остались.
В деревню к ним наладились партизаны и все что можно из съестного забирали,
намедни корову свели, как не упрашивала оставить, как не кляла и не молила.
Лена не поняла:
— Какие партизаны?
Ей даже худо стало от мысли, что кто-то из красноармейцев мародерничать может.
— Да кто ж их разберет? И Советы и Гитлера поносили. Хватит, говорят, теперь
наша власть, народная, белорусская.
Лена даже плечами передернула: что за чушь?
— А нам куда? От Советов натерпелись — колхозы ихние поперек горла встали,
потом Гитлер пришел, вовсе житья не стало. Что ни день солдатня квартируется и
балует, спасу нет, — продолжала говорить женщина. — Манька вона, соседки моей
Гавриловны внучка, пятнадцать годов девка, выскочила за гусем за ворота, а ее в
охапку и в избу к солдатне. До утра сколь их было, столь и пользовали…
Лена в миг озябла, плечи обняла.
— …Страсть что творится. На улицу прямо не ходи. Кума ныне прибегала тоже
такое наговорила, что волосы дыбом. У них черные какие-то встали, так что аспиды
удумали, мальченков ловят, подкидывают вверх и по им палят! У одной молодухи из
рук дитенка выхватили и вверх! Выстрел, нет ребеночка, а девка с ума сдвинулась.
Ой, лишенько! То и думаешь, как себя да детей сохранить, спать и то страх берет.
А вот придут? А им что? В любу избу без спроса и что по нраву — хвать! Ой, чисто
Сатано! Племя бесово, истинно тебе говорю! Сперва-то вона слух шел, что при
немцах вздохнем, мол, антелегенты. У нас Махай в немецкую воевал, так цыть, грил,
на вас бабы, немец порядок любит, аккуратность, придет, будете как у Христа за
пазухой! Как же! Ад оно чисто! Бесы! Тьфу ж на них! Чтоб их переворачивало! Так
сам таперь молкнет! Мы ему: че ж говорил?! А он молкнет, серый сидит, ссутулился!
Лена молчала. То, что рассказала женщина, было слишком жутко. Да, фашист враг,
да подлый враг, но человек же, а не зверь!
— Слухаю все это, глядю и думаю, хто их гадов выродил? Какая- такая немчуковая
змея, тварина подколодная? — зло вопрошала женщина, но спутницу ли?
— Тихо ты, — одернула ее пожилая крестьянка, зыркнув на солдат у пропускного
пункта.
— Какие документы нужны? — забеспокоилась девушка.
