с его смертью. Николай покачал головой и осторожно коснулся ее губ…
Дверь скрипнула так, что Лене показалось, обвалился потолок. В глаза ударил свет
и она прикрыла их рукой. В коморку прошла та самая женщина, села напротив на
лавку, рассматривая девушку и протянула миску с картошкой и салом. Запах еды
дразнил и манил, но как взять непонятно от кого? А если это враг? Ведь зачем-то
она ее заперла, автомат отобрала.
Лена качнула головой, посмотрела на нее непримиримо, неприязненно.
Женщина просто поставила миску рядом с ней, на перевернутый ушат.
— Ешь. Вижу же, голодная.
— Нет. Зачем вы меня держите?
— Чтоб беды не натворила.
— Отпустите меня и отдайте автомат!
— Нет, и не кричи, контуженная. В деревне немцев полно, прознает кто, солдатне
отдадут и будет тебе… автомат.
Лена побелела от страха. Помолчала и выдала хрипло:
— Я не контуженная.
Женщина вздохнула, с печалью поглядывая на нее:
— А то оно не видно. Зовут-то тебя как, не контуженная?
— Пчела.
Женщина опять вздохнула, головой качнула:
— Ой, девка… Годов-то тебе сколь?
— Все мои.
— Дите, — протянула женщина. — Если что, будешь будто племяшка моя, Олеська
Яцик с Жлобинки. Поняла?
Лена моргнула.
— Зачем?… Вы меня не отдадите в полицию?…
— Зовут меня Ганя. У меня поживешь. Отойдешь да отъешься, — постановила,
поднимаясь. — Глядишь, еще какое-то время протянешь, а не сгинешь от пули или
вон, от ласки солдатской.
И ушла, а дверь не закрыла.
Лена долго сидела, соображая, что же произошло, а взгляд все в миску с пищей
упирался. И не выдержала, плюнула на разгадку, схватила посудину и давай жадно
есть.
Потом только, последние крохи подобрав, спохватилась — что ж она, как бродяжка
какая, как бесстыдница — на полу ест, да еще, наверное, последнее.
Спасибо хоть сказать надо…
Вышла бочком, дичась и миску к себе прижимая. В комнату заглянула — женщина за
столом напротив печки сидела, а на столе… кружка молока и кувшин, до краев им
полный.
— Садись, — кивнула ей Ганя, будто ждала.
Лена перечить не стала, села, миску поставила и взгляд в нее. Стыдно:
— Спасибо, — сказала глухо.
— Ну и ладно, — отставила пустую посудину женщина, кружку девушке подвинула. —
Пей.
Девушка потянулась к молоку и рука дрогнула от увиденного — по верху плавала
рябь пенки…
Лена опустила руку и сжала зубы, чтобы не расплакаться. Минута и поняла —
хочется плакать, а не может. То ли слез нет, то ли сил.
— Отдай автомат, — попросила.
Женщина смотрела на нее и молчала.
— Пожалуйста.
— Нет. Все равно стрелять не умеешь.
— Умею. У меня отлично было по стрельбе.
— Училась? В школе?
— Да.
— Сама-то откуда? Городская?
— Из Москвы.
— Ух, ты. Отец, поди, офицер?
— Врач.
— Мать?
— Погибла. Давно. Я маленькая была.
— Вот и у меня, маманя померла. Год как, — вздохнула. — Я все горевала, а
сейчас думаю, к лучшему, не видит хоть, что творится… Ты вот что, кто заявится,
выспрашивать будет — молчи, слова не молви. Говор у тебя не нашенский, городской.
Услыхают, сразу поймут, что дело нечисто, и будет нам обоим. А у меня детей трое.
— Я уйду.
— Останешься. Жить будешь. Надо.
Дверь входная хлопнула и женщины вздрогнули, переглянулись с испугом.
— Молчи, — одними губами приказала Ганя и Лена сжалась, послушно кивнув.
— Ганечка! — пропел появившийся в проеме высокий молодой мужчина в черной
форме, с повязкой на рукаве. Лена только свастику на ней увидела, побледнела от
злости и взгляд отвела, чтобы ярость ее мужчина не заметил. А тот оперся руками
на косяки, так что винтовка на локте повисла. Оглядел сидевших за столом, взгляд
острый в незнакомку вперил:
— Это кто ж у нас такая? Чего не видел? — вальяжно прошел к столу, плюхнулся
на лавку, сдвинув форменную фуражку на затылок.
Ганя расцвела улыбкой, преобразившись в миг, засуетилась. На стол принялась
метать да болтать, игриво на полицая поглядывая:
— Так это ж племяшка моя. Олеська, Яцека дочка! С Жлобинки принеслась, дурная.
Теть Ганя, говорит, дом — то разбомбили, куда мне теперь? А чего? Чай родные!
— Да? — качнулся к девушке мужчина, огурец в рот сунул. Оглядел и подмигнул. —
Чего невеселая?
— Да контуженная, — отмахнулась Ганя и выставила бутыль самогона на стол,
