Тот Кэрд, что стоял поодаль, в тумане, почувствовал, как по его ступням от пола поднимается какая-то вибрация. Ощущение было такое, будто до него дошла волна далекого землетрясения или пол сотрясается после удара грома.
В комнате с таким видом, словно перед ним простиралось Красное море, появился Отец Том Зурван. Его длинные каштановые волосы волнами спускались до самого пояса, подрагивая, словно дикие змеи в клубке. На лбу у него красовалась большая оранжевого цвета буква «S» — первая в слове «Символ». Кончик носа был размалеван ярко-голубой краской, губы окрашены в зеленый цвет, а усы — в голубой. Ниспадавшая до пояса каштановая борода поблескивала вплетенными в нее кусочками алюминиевой фольги, вырезанной в форме бабочек. Белую, спускавшуюся почти до пят накидку украшали большие красные круги, обрамлявшие шестиконечные, голубого цвета звезды. На идентификационный диск Отца Тома была нанесена лежащая на боку и открытая с одной стороны цифра 8 — символ прерванной бесконечности. В правой руке он держал длинную дубовую трость, слегка изогнутую на верхнем конце.
Отец Том Зурван остановился, зажал свой пастуший посох под мышкой и, сведя вместе кончики большого и указательного пальцев правой руки, образовал с их помощью характерный овальный знак; затем он трижды вписал в его пространство средний палец левей руки. Немного помедлив, он произнес:
— Не мог бы ты говорить правду и только правду?
Снова взяв трость в руку. Отец Том подошел к свободному креслу и сел, положив посох на стол таким образом, что изогнутый его конец указывал на Кэрда.
— Простите меня, отец! — произнес Кэрд, сидящий за столом.
Отец Том, улыбнувшись, еще раз повторил только что проделанный жест. Однако если в первый раз он показался Джефу непристойным, то теперь смотрелся скорее как благословение. Его можно было принять и за приказ, призывающий излить душу, выпустить на волю все затаенные, не дающие покоя мысли.
Последним в комнате появился Вилл Ишарашвили, одетый в зеленую робу, отделанную коричневыми полосами, и шляпу фасона «дымчатый медведь», составлявшие форму рейнджеров-лесничих из района Центрального Парка. Ишарашвили уселся в кресло и уставился на Джефа. Теперь все собравшиеся пристально смотрели на Джефа Кэрда, сидящего за столом. Все их внимание принадлежало ему.
— Ну, что же нам теперь делать? — вопрос этот они задали все хором.
Джеф проснулся.
Несмотря на то, что кондиционер работал на полную мощность, Джеф весь вспотел, и сердце билось учащенно.
— Может быть, я принял ошибочное решение, — пробормотал он. — Наверно, надо было оставаться в одном дне, быть единственным Джефом Кэрдом.
Мерный шум уборочных машин на улице убаюкал Джефа, и он снова заснул.
Утром, сидя за завтраком, Кэрд смотрел через окно на окруженный забором задний двор, в одном углу которого находился хозяйственный сарай, в другом — гараж, а в третьем — сад. В центре стоял маленький, однокомнатный домик из прозрачного пластика — студия, а в десяти метрах к западу от нее росла большая яблоня, усыпанная плодами. Однако прохожие, не знакомые с Озмой и ее причудами, вряд ли смогли бы определить, что за дерево возвышалось во дворе. Каждое яблоко было раскрашено Озмой на свой лад, а все вместе они создавали впечатление единого, цельного произведения, эстетически весьма привлекательного. Краску с яблок смыть было не так-то просто, но они вполне годились в пищу — ваза с фруктами стояла на столе.
Однажды Озма согласилась с желанием Джефа самому украсить кухню, и он оформил стены четырьмя картинами времен династии Танга [китайская императорская династия 618–907 гг. ], которые вносили дополнительное светлое ощущение. Джефу нравилась китайская манера письма, ощущение спокойствия и вечности, неизменно исходящее от изображенных на картинах человеческих фигур; они всегда размещались, немного в отдалении, небольшие, но очень существенные с точки зрения общего замысла. Люди на китайских картинах никогда не представали повелителями природы, наоборот, они являлись неотъемлемой частью окружающих их гор, лесов и водопадов.
